В год российской культуры в Германии мы продолжаем рассказывать о выдающихся русских писателях, жизнь и творчество которых связаны с Германией двадцатого века. Сегодня речь пойдёт, наверное, о самом знаменитом из них – о Владимире Набокове. «Берлин Набокова», – так называется книга немецкого публициста и историка литературы Дитера Циммера, вышедшая в издательстве «Николаи». Владимир Набоков прожил в немецкой столице пятнадцать лет: с 1922–го по 1937–й годы. Но он бывал здесь и раньше, причём очень часто. В Берлине монархисты убили его отца – известного российского политика и одного из основателей кадетской партии. В Берлине он впервые в жизни безумно влюбился в семнадцатилетнюю Светлану Зиверт и обручился с ней. Родители Светланы поставили условие: Набоков должен устроиться на постоянную работу. Вместе с братом Сергеем его устроили в банк. Брата хватило на неделю. Владимир Набоков выдержал там всего несколько часов. Помолвка была расторгнута.

В Берлине Набоков позже познакомился со своей будущей женой Верой Слоним, с которой прожил всю жизнь. Наконец, именно в Берлине он дебютировал как поэт: его первые стихотворения (ещё под псевдонимом «Сирин» появились в эмигрантской газете «Руль» в 21–м году). В Берлине написаны первые рассказы и романы Набокова. Здесь к нему пришла литературная слава. Здесь формировался и оттачивался его неповторимый стиль.

Естественно, Берлин – как место действия – играет очень важную роль в довоенном творчестве Владимира Набокова. Один из его рассказов двадцатых годов так и называется: «Путеводитель по Берлину». В книге Циммера приводятся планы, карты города, фотографии домов, в которых жил Набоков – например пансиона Элизабет Шмидт на Тратенауштрассе, 9 в Вильмерсдорфе. В этом пансионе одно время жили также Марина Цветаева и Андрей Белый. Набоков тогда в буквальном смысле перебивался с хлеба на воду. Гонорары в эмигрантских изданиях были мизерными, и он давал уроки английского и французского языков, подрабатывал статистом на киностудии, получая за это десять марок в день. В одном из писем он горько признаётся, что «все эти годы вёл безуспешную борьбу с бедностью». Когда Набоков съехал с очередной квартиры (он решил поселиться вместе с Верой Слоним), ещё не заплатив за последний месяц, то её хозяева потребовали оставить залог. Но ничего мало–мальски ценного у Набокова не оказалось. Выручила Вера: она оставила в залог своё пальто.

В книгах Набокова (не только этого периода, но и более поздних) мы найдём великое множество пансионатов, чужих квартир. В романе «Защита Лужина», например, читаем: «Вы забываете тушить свет в коридоре, – с улыбкой сказала пожилая немка, сдававшая ему комнату. – Вы забываете закрывать вашу дверь на ночь». И невесте его она тоже пожаловалась: рассеян, мол, как старый профессор».

Набоков, кстати говоря, и в Америке так никогда и не обрёл постоянное жильё, предпочитая жить в отелях.

Что касается Берлина, то его топография передана в произведениях писателя очень точно. В одной из новелл он описывает, например, отель «Эден», располагавшийся напротив берлинского зоопарка. В другом рассказе (он называется «Благость») идёт речь уже о более известной достопримечательности столицы:

«Мы условились встретиться у Бранденбургских ворот. Вот и грузные ворота. Сквозь проймы их протискивались толстобокие автобусы и катились дальше бульвара, уходящего вдаль, в тревожный синий блеск ветреного дня. Я ждал тебя под тяжёлой сенью, между холодных колонн. Было людно: шли со службы берлинские чиновники, нечисто выбритые, у каждого под мышкой –портфель, в глазах – мутная тошнота… Без конца мелькали их усталые и хищные лица, высокие воротнички.
Мне становилось холодно… Стемнело. Летал дождь. Я шёл прочь, и ветер бурно встречал меня на поворотах. А потом лязгнул и просиял янтарными стёклами трамвайный вагон, полный чёрных силуэтов, – и я вскочил на ходу…
В вагоне люди сидели нахохлясь, сонно покачиваясь. Чёрные стёкла были в мелких, частых каплях дождя. Гремели мы вдоль улицы, обсаженной шумными каштанами, и мне всё казалось, что влажные ветви хлещут по окнам. А когда трамвая останавливался, то слышно было, как стукались наверху о крышу срываемые ветром каштаны: ток – и опять, упруго и нежно – ток… ток…»

Берлин Набокова – это дождливый, холодный, продуваемый ветрами, неуютный город. Если судить по его книгам, то в Берлине как будто никогда не бывает тепло и солнечно. Вот открываю наугад рассказ «Письмо в Россию» и читаю: «В сыром, смазанном чёрным салом берлинском асфальте, текут отблески фонарей, в складках чёрного асфальта – лужи…» Или другая новелла – «Звонок»: «Утром Николай Степанович вышел в город… Дело было осенью: ветер, астры во всех скверах, сплошь белое небо, жёлтые трамваи, трубный рёв простуженных таксомоторов». О том же мокром асфальте, о дожде и лужах говорится и в романе «Король. Дама. Валет». Можно цитировать бесконечно. Но уже как будто ясно, что Набоков Берлин не любил. Он толком и немецкий язык не выучил за пятнадцать лет жизни в этом городе. Отчасти это объясняется тем, что в первые годы эмиграции Набокова мучила ностальгия. Именно в Берлине были написаны такие его стихи, как «Билет» и «Расстрел». Последнее начинается так:

«Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывёт кровать,
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать».

Стихотворение «Билет» менее известно. Поэтому стоит привести его полностью:

«На фабрике немецкой, вот сейчас, –
дай рассказать мне, муза, без волненья! –
на фабрике немецкой, вот сейчас,
все в честью мою идут приготовленья.

Уже машина говорит: «жую,
бумажную выглаживаю кашу,
уже пласты другой передаю»,
та говорит: «нарежу и подкрашу».

Уже найдя свой правильный размах,
стальное многорукое созданье
печатает на розовых листах
невероятной станции названье.

И человек бесстрастно рассуёт
те лепестки по ящикам в конторе,
где на стене глазастый пароход,
и роща пальм, и северное море.

И есть уже на свете много лет
тот равнодушный, медленный приказчик,
который выдвинет заветный ящик
и выдаст мне на родину билет».

Нам не хочется, чтобы у вас создалось ложное впечатление. Сегодня в России очень модно говорить, что все до единого эмигранты рвались на родину, жутко страдали от этого и тому подобное. У Владимира Набокова была возможность вернуться: ведь вернулись же Горький, Цветаева, Андрей Белый... Конечно, ностальгия поначалу одолевала и его, но, как пишет в своей книге Циммер, отчасти она объяснялась тем, что в России Владимир Набоков принадлежал к очень известной и богатой семье, а в Германии стал нищим эмигрантом, живущим, что называется, на птичьих правах (у него был «нансеновский» паспорт беженца). И всё же ностальгия с годами становилась всё глуше и, в конце концов, сошла на нет. Ведь в Берлине жили тогда 350 тысяч русских эмигрантов. Для четырёхмиллионого города это очень много. И русский Берлин, где Набоков нашёл признание как писатель, жил полнокровной жизнью – и не только литературной или, скажем, музыкальной. Владимир Набоков с детства был очень спортивным человеком. В Берлине он играл в русской футбольной команде (её фотографию мы найдём в книге Циммера). В конце концов, Набоков доигрался до того, что в матче с клубом одного из берлинских заводов ему сломали ребро. С тех пор жена категорически запретила ему играть в футбол, и Набокову пришлось ограничиться теннисом и шахматами (шахматистом он был отличным, и составленные им шахматные задачи – очень высокого профессионального уровня).

Но главным его делом, конечно, оставалась литература. Берлин считался литературной столицей русской эмиграции. В конце двадцатых годов здесь было около ста русских издательств, два десятка книжных магазинов, множество литературных кафе, театров… Книги Набокова выходили одна за другой: романы «Машенька», «Король. Дама. Валет», «Подвиг», «Защита Лужина», «Соглядатай», «Камера обскура», «Отчаяние», «Приглашение на казнь», сборники рассказов… Ему хорошо работалось в Берлине, хотя он продолжал смотреть на этот город глазами чужака.

«Вот образы разных работ, которые я наблюдаю из трамвайного окна.
На перекрёстке вдоль рельс разворочен асфальт: четверо рабочих поочерёдно бьют молотами… Первый ударил, второй уже опускает размашистым и точным движением молот. Второй молот грянул и опять высоко поднимается, пока рушатся равномерно, один за другим, третий, четвёртый. Я слушаю их неторопливый звон, чугунные куранты, четыре повторяющиеся ноты.
Молодой белый пекарь в колпаке промахнул на трёхколёсном велосипеде: есть что–то ангельское в человеке, осыпанном мукой. Дребезжит фургон с ящиками на крыше, в ящиках изумрудно поблёскивают ровные ряды пустых бутылок, собранных по кабакам. Таинственно провезли на телеге длинную чёрную лиственницу. Она лежит плашмя, макушка мягко вздрагивает, а корни с землёй, завёрнутые в плотную рогожу, образуют у её основания огромную, желтовато–бурую бомбу.
Почтальон подставил мешок под кобальтовый почтовый ящик, нацепляет его снизу и тайно, незримо, с поспешным шелестом, ящик опоражнивается, и почтальон захлопывает квадратную пасть отяжелевшего мешка.
Но, может, прекраснее всего – туши, наваленные на грузовике, и человек в переднике, в кожаном капюшоне с долгим затыльником, который берёт тяжёлую тушу на спину и, сгорбившись, несёт её в румяную лавку мясника».

Это – коротенький набросок из упоминавшегося уже «Путеводителя по Берлину». Рассказ этот, кстати, начинается так: «Утром я побывал в Зоологическом саду, а теперь вхожу с приятелем, постоянным моим собутыльником, в пивную: голубая вывеска, по ней белыми буквами начертано «Львиная брага», и сбоку подмигивает портрет льва, держащего кружку пива. Усевшись, я рассказываю приятелю о трубах, трамваях и прочих важных вещах».

Упомянутая Набоковым «Львиная брага» – это очень известное немецкое пиво «Лёвенброй», которое вы сегодня можете купить в супермаркетах и даже в обычных уличных киосках во всех крупных российских городах, потому что оно выпускается по лицензии и в России. Но это так, к слову. Лучше процитируем ещё одну прекрасную миниатюру Набокова из «Путеводителя по Берлину»:

«Перед домом, где я живу, лежит вдоль панели огромная чёрная труба, и на аршин подальше – другая, а там – третья, четвёртая: железные кишки улиц, ещё праздные, ещё не опущенные в земляные глубины, под асфальт. В первые дни после того, как их гулко свалили с грузовиков, мальчишки бегали по ним, ползали на четвереньках сквозь эти круглые туннели. Но через неделю уже больше никто не играл – только валил снег. И теперь, когда в матовой полутьме раннего утра я выхожу из дома, то на каждой чёрной трубе белеет ровная полоса, а по внутреннему скату, у самого жерла одной из них, мимо которой как раз сворачивают рельсы, отблеск ещё освещенного трамвая взмывает оранжевой зарницей.

Сегодня на снеговой полосе кто–то пальцем написал «Отто», и я подумал, что такое имя, с двумя белыми «о» по бокам и четой тихих согласных посерёдке, удивительно подходит к этому снегу, лежащему тихим слоем, к этой трубе с её двумя отверстиями и таинственной глубиной».

На этом можно было бы и закончить рассказ о Берлине Набокова, но нельзя не упомянуть о том, как он расставался с этим городом. Первое время после того, как к власти в Германии пришли национал–социалисты, Набоков оставался совершенно в стороне от политики. Он начинал работать над романом «Дар», потом (в 34–м году) в течение двух недель, что называется, на одном дыхании, написал «Приглашение на казнь». В том же году у него родился сын… Русских эмигрантов–аристократов нацисты не трогали, но жена у Набокова – еврейка, и он ищет возможности уехать из Германии хоть куда–нибудь. В мае 36–го года при министерстве иностранных дел создаётся специальный отдел по делам русских эмигрантов. Возглавляет его монархист, генерал Василий Бискупский, а его заместителем назначен один из убийц отца Владимира Набокова Таборицкий. Таборицкого в своё время приговорили к четырнадцати годам тюрьмы, но он отсидел из них только пять. С бегством из Германии явно надо торопиться.

В январе 37–го года Набоков отправился из Берлина в Брюссель и Париж, чтобы там представлять свои книги, вышедшие в переводах на французский язык. В мае к нему присоединяются жена с сыном. Никогда больше Владимир Набоков в Берлин не возвращался.