"Опаснее оказалось быть среди людей, чем среди зверей".
Фридрих Ницше. "Так говорил Заратустра".

Год 1940-й. Король Лир болен раком. Надо успеть поделить царство меж дочерьми. Перед сценой - искусственные елочки, типа кремлевские. На стенах, друг напротив друга, висят два портрета Лира: на одном он - как бы Сталин, на другом больше похож на Гитлера. Где граница между правыми и виноватыми? Кто победитель, а кто проигравший?

Со сцены в зал непрерывным энергетическим потоком льется физически мерзопакостное ощущение от тех пошлостей, жестокостей и гадостей, которые на ней происходят. Ведь советскую сторону принято представлять как исключительно чистую помыслами, а здесь она ужасна: она извращается, издевается, выкалывает глаза и жестоко убивает. Победа 1945 года не подается режиссером как нечто конечное, правое или радостное.

Вторая мировая война - это конец света, злокачественная раковая опухоль, расползающаяся по мировому организму: ее можно приглушить, но она неизлечима. Мир обречен. Причем весь. Король Лир на сцене зачитывает свой неутешительный диагноз, раскладывая бутафорских раков по обеденному столу. Болезнь короля переползет на всех вокруг. Живых не останется.

Интервью на фестивале

Только что в Ганновере завершился фестиваль "Театральные формы" (Theaterformen). И из России для участия в этом форуме пригласили Константина Богомолова с его спектаклем "Лир". Почему именно его? Видимо, потому что именно его "Лир", поставленный в 2011 году в петербургском театре "Приют комедианта", как ни один другой спектакль последних лет, расколол театральное сообщество сначала Петербурга, а потом и Москвы. Одни уверены в гениальности идеи и реализации, другие считают постановку желчным бредом.

Deutsche Welle: Король Лир с дочерьми пьет водку и ест винегрет за обеденным столом. Советская военная форма, зарядка по радио, выступление Молотова 22 июня 1941 года… Почему вы перенесли действие шекспировской пьесы во времена Второй мировой?

Константин Богомолов: Есть пьеса "Король Лир". Там есть война. Значит, какую войну надо взять, чтобы она не была опереточной? Война XIX века будет опереточной. Вторая мировая война - это та война, которая существует на достаточном отдалении, чтобы мы могли смотреть на нее со стороны, и это та война, которая еще жива в сердцах. И она чувственна для человека, который смотрит и думает.

Эта война еще и потому, что для России она - огромный миф. И с мифом этим очень мало работы проводится. Нет рефлексии. У меня было внутреннее ощущение совпадения пьесы с моим ощущением того времени, с каким-то историческим ощущением. Не будучи свидетелем, я могу иметь какие-то ощущения только опосредованно.

- По вашим ощущениям, та война и была тем самым концом света, которого человечество все еще ждет?

- Ощущение рождается от той реальности, которую мы имеем после войны. Есть же ведь ученые, которые по тому, что стало, делают выводы о том, что было. По тому, что с нами стало, мы можем попытаться исследовать то, что было. Есть у меня ощущение, что та война не была началом новой жизни. Она была неким воспалительным процессом в уже больном теле. И это относится не только к Германии, но и к Советскому Союзу. Этот воспалительный процесс прошел, но это не значит, что болезнь ушла.

- У немецкого зрителя появился шанс увидеть взгляд на ту войну человека, живущего в современной России. Не совсем обычный взгляд…

- Совсем не обычный. Для России вообще не типичен взгляд на историю как на текст, как на литературный текст, с которым можно работать, который можно интерпретировать, переформатировать, переписывать, трактовать. В России не принято факты препарировать художественно. То есть, конечно, их можно препарировать художественно, но в пропагандистских целях. А индивидуальной рефлексии эти факты не могут подвергаться, не должны подвергаться, не должны становиться предметом искусства, которое может до неузнаваемости изменить эту историю или выдать новый и, возможно, неприятный взгляд на нее.

- Конец света после той войны наступил для всех?

- Да. И я скажу совсем крамольную вещь: она, эта война, по-моему, не изменила жизнь. Она никого не вылечила, никого ничему не научила, хотя мы вроде бы и старались. Мне кажется, мы пока еще не поняли, что она была сигналом каких-то более глубоких процессов.

Общество обществом, но есть такая вещь, как человеческая природа. И я не думаю, что в этом смысле что-то поменялось. Человеческая природа оказалась способна на такие проявления. Дело не в обществе. Дело в том, что человек оказался способным на это. И это уже не вопрос конкретного исторического периода. Это - вопросы к человеку, которые распространяются на все времена: до войны, после войны и так далее. Такие периоды должны изучаться из перспективы одного человека.

- Какую реакцию вы хотели спровоцировать? Или постановка - просто итог ваших личных размышлений?

- Вот видим мы сон. Но мы же никогда не сможем точно сказать, каким он был. Он всегда подвергается трактовке. Так же и прожитый момент. Он прожит, его больше не существует! В ту секунду, когда он становится воспоминанием, он перестает быть объективным. Я отношусь к истории, как к чему-то, с чем можно и нужно работать, о чем можно и нужно говорить. Для меня это - не зона табу.