С первых революционных дней поощрялось разжигание ненависти. Надо было ненавидеть классовых врагов, их вольных и невольных пособников, изменников, перекинувшихся на Запад и ставших «белоэмигрантами» (так называли всех изгнанников, независимо от того, кем они себя считали), индивидуалистов-собственников, мягкотелых хлюпиков-интеллигентов, мещан, тех, кого Горький именовал ужами и пингвинами («гром ударов их пугает...»), декадентов, приверженных в искусстве ко всякого рода гнили и распаду, мистиков и просто глупцов, одурманенных опиумом религии, теснящихся по праздникам в храмах, канцеляристов-бюрократов и волокитчиков, носителей громких дворянских фамилий, кичащихся своей голубой кровью...

В ту пору Татьяну Григорьевну Гнедич, прославившуюся в последствии как переводчик Байрона и поэт, исключили из Ленинградского университета за то, что она скрывает свое дворянское происхождение; когда же она указала, что нося фамилию Гнедич, утаить свой аристократизм немыслимо, ее все равно изгнали – теперь уже за то, что, как гласила официальная формула, она «кичится дворянством своих предков».

Прошли годы и к этим объектам ненависти прибавились вредители и диверсанты, кулаки и подкулачники, формалисты и вульгарные социологи, оппозиционеры «всех мастей», - прежде всего, конечно, троцкисты и прочие левацкие уроды, но также бухаринцы и прочие правые капитулянты, потом немцы-фашисты, а заодно и просто немцы, потом космополиты, антипатриоты, низкопоклонники перед Западом, сионисты – агенты Джойнта, а заодно и просто евреи, буржуазные националисты и художники-абстракционисты, ревизионисты и педерасты, либералы и генетики, менделисты и морганисты, абстрактные гуманисты и спекулянты-фарцовщики.

Почти все перечисленные категории лиц обобщенно именовались врагами народа и подлежали в лучшем случае строгому партийному осуждению, а в худшем – истреблению вместе с женами и детьми. Количество таких объектов ненависти, которые много десятилетий подвергались травле, неисчислимо. «Как вы смеете называться поэтом и, серенький, чирикать как перепел?..» - гремел Маяковский обличая Игоря Северянина и утверждая свой собственный идеал поэтического творчества: «Сегодня надо кастетом кроиться миру в черепе!». Вот и кроились кастетом.

Вообще Маяковский бросил немало лозунгов, звавших у физическому истреблению инакомыслящих. Едва ли автор «Флейты-позвоночника» был способен на насилие, он был прежде всего поэтом, но чем острее он ощущал свою интеллигентскую слабость, тем больше его угнетал комплекс «революционной неполноценности», и чем болезненнее Маяковский переживал этот комплекс, тем громче, тем истеричнее кричал: «почему не расстрелян Растрелли?», тем настойчивее взывал к расправе со сторонниками всего того, что ему и его сторонникам, игравшим в террористов, представлялось ненавистным «старьем».

Белогвардейца
Найдете – и к стенке
А Рафаэля забыли?
Забыли Растрелли вы?
Время пулям
по стенке музея тенькать,
Стодюймовками глоток старье расстреливать!
Это бы еще ничего – есть и более страшные призывы.
А мы –
не Корнеля с каким-то Расином –
отца, -
предложи на старье меняться, -
мы
и его
обольем керосином
и в улицы пустим –
для иллюминаций.

История повторялась; нечто сходное имело место при Французской революции. В ту пору пароксизмы ненависти достигли такого масштаба, что якобинская диктатура, не обинуясь, отрубила гениальную голову Андре Шенье; правда, несколько дней спустя та же равнодушная гильотина обезглавила «сентиментального тигра» Робеспьера. «Союз ума и фурий» – так назвал Французскую революцию Пушкин, который был современником того, как недавние изгнанники, проклятые Революцией и Империей, вернувшись на родину, стали гордостью Франции: Шатобриан, Жермена де Сталь, Альфред де Виньи; возвратилась и поэзия самого Андре Шенье.

В настоящее время Россия переживает примерно то, что испытала Франция после гибели Империи: возвращение изгнанников. Масштабы, разумеется другие: ведь та Революция, Французская, вместе с Империей, продолжалась всего четверть века, с 1789 по1815.

Наш «Союз ума и фурий» длился втрое дольше, да и время другое: новый: вихорь бури» втянул в свой поток гигантские массы; в далекие идиллические годы Французской революции газет почти не было, большинство населения не знало грамоты, еще не были изобретены ни радио, ни кино, ни гигантские тиражи современной прессы, ни пришедшее позднее, но сразу же завоевавшее ведущие позиции – телевидение. Так что манипулировать сознанием миллионов и сеять в сознании ненависть было куда труднее

Советская эра началась с провозглашения разрывов. Используя фразу Ленина о двух культурах внутри каждой национальной культуры, начали с провозглашения непримиримости таковых.

Из всех программ обучения, на всех уровнях, выкинули таких «ничтожных эстетов и махровых реакционеров» как Тютчев, Фет, Алексей Толстой и даже Достоевский. Русская живопись, если она не была похода на социально-обличительные полотна передвижников, третировалась и изгонялась в музейные запасники; о «Мире искусства» принято было отзываться с пренебрежением: «Гляжу я на жизнь, ах, как не нова! Красивость – аж дух захватывает! Как будто бы влип в акварель Бенуа, К каким-то стишкам Ахматовой!» (Маяковский. Париж . 1925) о той части русской культуры, которая ушла в эмиграцию, и не упоминали: мало кто в СССР слышал тогда имена Шагала, Ларионова, Серебряковой, Гончаровой, Сутина, Михаила Чехова, Тэффи и даже Ремизова, Ходасевича, Цветаева и Замятина. Если случалось назвать кого-нибудь из них, то с непременным добавлением: отщепенец, изменник, белоэмигрант.

А тех, кто жил дома, поделили на своих и чужих, или, как принято в тюремно-лагерном мире, на социально-близких и социально-чуждых. Близкими оказались писатели пролетарские, вроде Демьяна Бедного, Дорогойченко, Чумандрина, Илья Садофьева; чуждыми были остальные, названные двусмысленным словом «попутчики»: ими оказались «Серапионовы братья», и Эренбург, и Олеша, и Пастернак. На первом съезде писателей разыгралась комедия объединения – дело консолидации овец поручили волку... Этим занялся Жданов.

Сурков с пафосом говорил о «суровом и прекрасном понятии ненависть (продолжительные аплодисменты)». Жданов с привычной озлобленностью обличал империалистическую псевдокультуру Запада и, предписав русской литературе ныне для всех обязательный, Сталиным одобренный, социалистический реализм, подменил настоящее единство единомыслием, точнее единогласием писателей, подавленных идеологическим и полицейским террором и согласившихся на капитуляцию.

Неподходящие, те, которые могли бы это эфемерное «единство» нарушить, были так или иначе изъяты: одни ушли «в никуда, а другие в князья»; многие были отстранены от участия в литературе. Тридцатые, да и сороковые годы прошли под знаком липового единства.

Первый съезд писателей был переломом в литературной истории страны. до съезда роились группировки, бранившиеся между собой, претендовавшие на гегемонию и чуть ли не на диктатуру, но они – были, все эти «Кузнецы», «Перевалы» и даже «Обэриу» и они сосуществовали с РАПП‘ом и ВАПП‘ом. В 1934 остался один Союз советских писателей, объединивший, так сказать, политико-эстетических единомышленников, - остальных же приговорили к исчезновению. То «объединение», которое не вполне удалось в 1934-м, было завершено в 1937-38 годах, когда в лагерях оказались сотни ( как будто, около 600) писателей.

Сейчас идет процесс, который для литературы обладает небывалой, феноменальной значительностью: процесс возвращения.

Мы хотим представить единую русскую литературу, не дробя ее на фальшивые лагеря – метрополию и эмиграцию, социально-близких и чуждых, коммунистов и антикоммунистов; мы хотим отвергнуть «прямолинейное отождествление литературы и политики», миновать эту губительную для литературы ложную партийность.