"Парсифаль" для Германии - больше, чем опера. Это (как, скажем, "Фауст" Гете) - национальный символ поиска некоего главного пути. Само по себе понятие "главного" или "единственно верного", как известно, лукаво. Наказанием за заносчивость становится употребление во зло: так, "Парсифаль" не совсем случайно оказался "главной оперой" "третьего рейха".

История Байройта, история вагнеровских идей, наконец, история Германии - огромные тематические комплексы, о которых не может не думать каждый постановщик этой оперы, вызывающей режиссера на поединок с величием замысла композитора.

Стоит ли говорить, что каждая постановка "Парсифаля" становится событием. А постановка "Парсифаля" в Байройте, в театре, для которого он был написан, и вовсе воспринимается как событие общенационального масштаба, с соответствующим медиальным сопровождением.

Рекорды фестиваля

Начну с нейтральных определений: музыкально это был один из самых долгих "Парсифалей" за всю историю Байройтского фестиваля. Молодой итальянский маэстро Данэле Гатти) побил, кажется, даже рекорд даже своего соотечественника Артуро Тосканини, славившегося замедленными темпами. Рекордной можно назвать и постановку еще более молодого норвежского режиссера Штефана Херхайма: по числу сценических трюков, превращений, а также денег, потраченных на сценографию и костюмы.

Переходя к обсуждению более детальному и оценочному, мне хотелось бы ввести юридическое понятие презумпции невиновности. Думаю, можно исходить из того, что два молодых европейца - Гатти и Херхайм, оба музыканты, - отдавали себе полный отчет в важности и почетности возложенной на них задачи и хотели сделать своего "Парсифаля" как можно лучше, честнее, интересней, глубже, современней.

Что получилось...

Неожиданно начинается второй акт этого "Парсифаля": в саду вагнеровской виллы Ванфрид расцвели ядовитые девушки-цветы - субретки в костюмах танцовщиц ревю двадцатых годов. Сам хозяин бала, волшебник Клингзор, появляется как некий травести - во фраке конферансье и черных чулках. Не только уложенные белокурой волной волосы напоминают конферансье из "Кабаре" Боба Фосса. Сам Парсифаль появляется на балконе виллы в подобии униформы морского пехотинца и лихо сигает в сад с изрядной высоты. Беспокоиться за здоровье певца Кристофера Вентриса не стоит: в этой сцене (впервые в истории Байройта) задействован дублер.

Вообще все три акта разыгрываются перед вагнеровской виллой Ванфрид - находящейся всего в полутора километрах от театра и более чем знакомой каждому из вагнерианцев - или внутри самого дома. Реальность кулис, как в страшном сне, заполняется сущностями самыми невероятными. Сон, порою страшный, порою подобный наркотическому бреду, - не просто режиссерский прием, но жанр, выбранный Штефаном Херхаймом. Причем с самых первых тактов.

Неискоренимая фрейдомания

Ломая байройтскую и вообще всякую традицию, согласно которой во время увертюр зрителя оставляют в покое и один на один с музыкой, Херхайм инсценирует уже увертюру к первому акту. Мы оказываемся в тщательно реконструированной библиотеке Ванфрида. В постели умирает женщина, она картинно заламывает руки, протягивая их к малолетнему сыну. Перед нами жена композитора Козима Вагнер? Нет, это Херцеляйде - мать Парсифаля. Сердоболя, как переводят ее имя первые русские либретто. Этой придуманной сценой Штефан Херхайм создает своего рода визуальный апостроф к своему спектаклю: мы будем иметь дело не с мужающим рыцарем, а с мальчиком, переживающим потерю мамы. Неискоренима фрейдомания европейской оперной режиссуры.

"Ты видишь, сын мой, здесь время становится пространством": поучает невежду-Парсифаля мудрый Гурнеманц. Все и впрямь начинает слегка смещаться: там темнеет задник, тут колонна становится пониже, там - дерево повыше. Постановка - как и в других сценах - изо всех сил старается "визуализировать музыку". За считанные секунды режиссер перемещает нас из парка Ванфрида внутрь виллы и наоборот.

Богатая фантазия

Плоды кропотливых изысканий и богатой фантазии Штефана Херхайма и его дотошного литературного консультанта Александра Майер-Детценбаха столь обильны, что описать их все невозможно, попробую лишь перечислить некоторые. В разных сценах мелькают: видеопроекции ура-патриотических фильмов времен Первой мировой войны и выступлений последнего германского кайзера, голубая мантия мецената Вагнера короля Людвига Баварского, коричневые знамена со свастиками, Козима Вагнер в профиль, картина пафосного живописца Вильгельма фон Каульбаха "Германия" над камином в знаменитой гостиной Ванфрида (этакая Валькирия в крылатом шлеме в анфас), даже шкура белого медведя там же, служившая предметом насмешек гостей композитора, рукописный призыв Вольфганга и Виланда Вагнеров к посетителям первого послевоенного фестиваля "воздержаться от политических дискуссий". Порою сцена цитирует удивительно красивую сценографию первой постановки оперы, автором которой был Павел Васильевич Жуковский. Чтобы реальность не казалась слишком реальной, режиссер Херхайм снабжает почти всех своих персонажей огромными крыльями - белыми (рыцари Грааля), черными (Клингзор) или серыми (Кундри). Бескрыл лишь Парсифаль.

Кундри появляется в первом акте в строгом платье гувернантки маленького обитателя виллы Ванфрид, а во втором - в костюме Марлен Дитрих из "Голубого ангела". Выигрышное решение для исполнительницы единственной женской партии, хрупкой японской певицы Михоко Фуджимуры, не наделенной внешностью классической соблазнительницы.

Спектакль-матрешка

Постановщики этого "Парсифаля" задумали некий спектакль-матрешку. Или лучше обратимся к образам сказки про утку, яйцо и иглу. Итак, утка здесь (причем и в переносном смысле слова тоже) - стилизованная рыцарская история. Яйцо - история Байрейта от вагнеровского замысла до нынешнего дня. И, наконец, игла - история Германии. "Отшелушив" внешние слои, спектакль в финале приводит нас... в германский бундестаг (причем, судя по кулисам, старого, боннского созыва). Амфортас (в терновом венце мученика) оказывается немецким канцлером. Титуреля выносят хоронить в гробу, накрытом национальным триколором. Зеркальные створки скрывают от нас сцену, на несколько мгновений публика видит лишь себя в блеклом свете.

Затем, как будто стремясь примирить публику с некоторым радикализмом (или, скажем так, неожиданностью) этой сцены, Херхайм снова возвращает нас в сад Ванфрида, где уже ликвидированы следы бомбардировки (имевшие место в начале третьего акта), и снова примирительно журчит фонтан, а из зеленого плюща могилы Вагнера (ею режиссер удачно закрыл суфлерскую будку) выбирается дитя Парсифаль, и снова, с упорством сизифа, принимается строить неприступный бург святого Грааля.

Избыток аналогий

"Коллективный национальный поиск спасения на протяжении последних полутора веков" - так определяет режиссер Штефан Херхайм тему своего спектакля. Широта формулировки вроде бы допускает любую эклектику и оправдывает любой пандемониум - каким только богам, в самом деле, ни молились немцы на протяжении означенного отрезка времени.

Но помимо декларированной цели в театре существует некая субъективная реальность - то, что видит и во что верит зритель. Предполагаю, что средний посетитель этого "Парсифаля" (включая автора этой передачи) считывает процентов десять всех исторических отсылок и аналогий, которые запаковали в эти четыре с половиной часа постановщики. А из увиденного в качестве эмоциональной правды воспринимается лишь одна (как бы побочная) линия: история об осиротевшем мальчике, ищущем утешения.

Новая Байройтская постановка "Парсифаль" несет глубокий след начитанности, интеллигентности и информированности режиссера и его команды. Но она полностью аннулирует любую трансцендентную, религиозную претензию - центральную для Вагнера. Удивительным образом вторит этому прочтению и музыкальная интерпретация Даниэле Гатти. Несмотря на замедленные темпы, вроде бы возвращающие нас к благоговейно-пафосным трактовкам прошлого века, его "Парсифаль" лишен внутреннего горения. Слаженный ансамбль певцов - без настоящих звезд и крупных провалов - усиливает это ощущение сглаженности. Даже удивительно, что столь "секуляризированный" "Парсифаль" вызвал дружное одобрение байройтской аудитории - для которой религиозный характер музыки Вагнера всегда был хлебом насущным.

"Парсифаль" и самосознание

Итак, следствие доказало, что постановщиков нельзя признать виновными в халатности или жульничестве. Не собрано достаточно аргументов и для обвинения в передергивании фактов или оскорблении религиозных чувств публики. Некоторые неопровержимые факты пошлости - начиная с матросских костюмчиков главного героя - не служат достаточным поводом для вынесения осудительного приговора.

Видимо, аудитория получает именно того "Парсифаля", которого заслуживает. Возможно, это "Парсифаль" переходного периода" - ведь в известной стадии перелома находится сам Байройт.

Новое прочтение "Парсифаля" требует нового национального самосознания, окончательного перехода от покаянного умонастроения второй половины двадцатого века к чему-то новому. Пока на немецких домах и автомобилях реют очень маленькие триколоры - и все больше по поводу футбольных поединков.

Анастасия Рахманова