Непосредственно после терактов 2001 года в США многие политики на Западе пересмотрели свое отношение к чеченскому конфликту. Теперь теракты в России, вызванные этим конфликтом, к примеру, захват заложников в театральном центре на Дубровке в октябре 2002 года, пропускались через призму международного терроризма.

Даже США и Франция, которые раньше крайне жестко критиковали действия Москвы, значительно смягчили свой тон. В Германии после событий 11 сентября бундесканцлер Шредер заявил о необходимости “дифференцированного” подхода к чеченскому конфликту.

Однако очень скоро внимательному наблюдателю стало очевидно, что своими действиями в Чечне Кремль сам создавал почву для роста насилия и его распространения за пределы республики.

Насилие, применяемое к гражданскому населению в ходе так называемых антитеррористических операций, порождало ответное насилие и способствовало расширению "географии терроризма" в стране. Действия федеральных властей и клана Кадырова никак нельзя было назвать конструктивным вкладом в борьбу с терроризмом. Поэтому на Западе вновь начали раздаваться критические голоса в адрес Кремля.

Борьба с террором как гарант законности

Легитимность второй войне в Чечне Кремль придал в первую очередь тем, что объявил действия боевиков частью международного террористического заговора. Нарисованная федеральными властями картина в некоторой степени соответствовала действительности.

На территории России участились террористические акты, в том числе и такие бесчеловечные, как захват школы в Беслане. Возникло и стало распространяться новое явление: взрывы, осуществленные террористками-смертницами.

Кроме того, возрастающую роль в действиях боевиков стали играть джихад и шахидизм – идеологии, которые одновременно получили распространение и в других уголках мира. Все это действительно хорошо вписывалось в картину глобального исламистского терроризма, однако служило лишь прикрытием истинных причин возникновения конфликта в Чечне и обострения ситуации на Северном Кавказе в целом, а именно – действий федеральных властей.

Непосредственной связи между событиями 11 сентября и растущим террором в России, думается, нет. Первая крупная террористическая акция Шамиля Басаева – захват больницы в Буденовске – состоялась задолго до терактов в США. Первые террористки-смертницы тоже появились до 2001 года. Теракты в Америке не изменили суть и характер террора в России.

Терроризм стал темой №1

После 11 сентября Россия с готовностью присоединилась к международной антитеррористической коалиции. С этого момента борьба с терроризмом стала для Москвы важным политическим инструментом, причем не только при построении отношений с Западом, но и на территории СНГ и Евразии. К примеру, борьба с терроризмом играет центральную роль в работе Шанхайской организации сотрудничества (ШОС). Фигурирует тема борьбы терроризмом и в декларациях, принятых по итогам встреч других региональных организаций.

Сближения с США не получилось

Непосредственно после терактов 11 сентября между Москвой и Вашингтоном можно было наблюдать некоторое сближение. Казалось бы, у давних конкурентов появилась общая цель: борьба с терроризмом. Поначалу у России не вызвало возражений появление в центральноазиатских республиках американских авиабаз. Присутствие американцев в регионе давало обеим сторонам ощущение, что обеспечением безопасности можно заниматься вместе, и что Россия от этого не потеряет, а, наоборот, может только выиграть.

Однако вскоре ситуация изменилась, в первую очередь - под давлением силового крыла в окружении Путина. Уже в 2002 году Россия вновь вступила в борьбу с США за возврат военно-политического влияния в Центральной Азии. В 2005 году последовали открытые требования о сокращении военного присутствия США в регионе. А после андижанских событий американцам и вовсе пришлось закрыть свою военную базу в Узбекистане.

Таким образом, надеждам на двустороннее сотрудничество с целью обеспечения безопасности в регионе сбыться было не суждено. Сегодня в регионе вновь идет борьба за влияние между Москвой и Вашингтоном.

Уве Хальбах, эксперт по Северному Кавказу, сотрудник берлинского фонда “Наука и политика”, член исследовательской группы “Россия/СНГ”