29 мая 2002 года во "Франкфуртер альгемайне" было напечатано открытое письмо издателя газеты Франка Ширрмахера (Frank Schirrmacher) следующего содержания:

"Дорогой Мартин Вальзер,
с Вашим новым романом обращаются как с важной государственной тайной. Содержание его было известно лишь узкому кругу посвященных. Но теперь познакомился с ним и я. И не благодаря пронырливым агентам, которые извлекли бы его из сейфов издательства "Зуркамп". Всё гораздо проще: Вы сами передали нам гранки нового романа, желая, чтобы Ваш новый роман "Смерть критика" прежде, чем выйти отдельной книгой, печатался в нашей газете. Вы говорите, что увидеть роман напечатанным у нас важно для Вас.

Вынужден сообщить Вам, что Ваш роман не появится в нашей газете. Дело критиков решать, хорош роман или плох с точки зрения вечности. Как сказал однажды известный редактор, "и плохой Вальзер – событие".

Ваш роман – это экзекуция. Сведение счетов – не будем играть в прятки! – с Марселем Райхом-Раницким (Marcel Reich-Ranicki). Речь в нём идет об убийстве самого влиятельного критика. В убийстве подозревается Писатель. Другой, Рассказчик, ведет расследование. Впоследствии обнаруживается, что Писатель и Рассказчик – одно и то же лицо. В развязке выясняется: Критик жив, он только разыграл мертвеца, дабы позабавиться с подругой. В промежутке между этими событиями – всесторонний анализ и главной звезды критического цеха, и всей литературной жизни, для представления которой рекрутированы полузамаскированные фигуры Йоахима Кайзера (Joachim Kaiser) и Зигфрида Унсельда (Siegfried Unseld). Но на самом деле весь роман о другом: о нависшем над немецкой литературой проклятии в лице Андре Эрл-Кёнига (André Ehrl-Koenig), иначе говоря – Марселя Райха-Раницкого.

Прежде, чем Вы, дорогой господин Вальзер, начнете в ответ сообщать мне такие понятия, как "фикшн", "ролевая проза", "смена перспективы", позвольте заверить Вас: они мне известны. Я в состоянии различать между литературным и не литературным текстом. Мне также известно и то, сколь часто и где именно в современной литературе убивают критиков.

Но доступ в эту крепость литературной традиции и литературной техники для Вас – закрыт. Ибо это всё – категории, подходящие к понятию "хорошей" или "плохой" литературы. Вашу же книгу я считаю документом ненависти. И я не знаю, что мне более чуждо – пробивная сила, с которой Вы ведёте тему, или попытка закамуфлировать так называемое нарушение табу под комедию и травестию. "Забейте его, собаку, он – рецензент!" – неужели Вы поняли эту фразу буквально?

Вы не поверите, но я теперь начинаю понимать Вас буквально. Ваша книга – не что иное, как совершаемое в воображении убийство. Это подозрение неоспоримо именно потому, что убийства в романе так и не происходит. "Я не знаю никого, кто мог бы совершить за меня это убийство". Так оговаривается однажды Ваш Рассказчик. И не один раз повторяется у Вас фраза: "Персонаж, чья смерть была бы абсолютно оправданной, - вот это был бы реализм!" Вы выстроили для себя какой-то механический театр, в котором можно испробовать убийство, не совершая его. Речь идет при этом не об убийстве Критика как критика, как то происходит, например, у Тома Стоппарда. Речь идет об убийстве еврея.

Ослышаться было невозможно, а услышанное – ужасно. "Дело было в том, - говорится у Вас, - что Ханс Лах убил еврея". Это говорится походя, но это и есть центральная тема Вашей книги. И Вы продумываете эту тему до конца. Что напишут в популярных журналах? "Вольфганг Ледер предельно чётко объяснил, что всё это свидетельствует не о чем ином, как об антисемитизме, поскольку убийство еврея, если убитый в самом деле еврей, в моральном отношении – преступление худшее, чем убийство нееврея. Ибо известно, что филосемиты – это антисемиты, которые любят евреев". Как Вам пришло в голоду сгустить подозрения вокруг того, кто и так подозревается в убийстве, тем, что тот в припадке гнева грозит Критику, пользуясь вполне гитлеровским языком: "С ноля часов мы наносим ответный удар" (слова Гитлера, произнесенные по радио накануне начала Второй мировой войны – прим. перев.). После того, как эти слова прозвучали, Критик как сквозь землю проваливается. Какая находка, что читатель в конце концов обнаруживает, что войну Критику объявил ну ни в чем не повинный персонаж!

Конечно же, Ваш король критиков толком не знает немецкого. Ваш Райх-Раницкий говорит не "дойч", а "дейч", не "литература", а "литегатуга", и страдает мессианским комплексом. "В одном отношении всякий, кто находится на керитической службе, является последователем Назарянина: тот страдал за грехи человеческие, а керитики страдает за грехи литегатогов". Вы, дорогой Мартин Вальзер, ведаете, что творите. Тому же, кто не очень сведущ в истории литературы, стоит прочитать литературные пародии еврея Карла Крауса на еврея Альфреда Керра.

"Сила отрицания", "сладострастное унижение", весь репертуар антисемитских клише, к сожалению, необозрим, и когда Вы пишете, что Ваш "Андре Эрль-Кёниг относит к числу своих предшественников также и евреев, в том числе и жертв холокоста", это "в том числе" заставляет меня переспросить: а что, разве не огромное большинство всех евреев Европы оказалось в числе жертв? Спотыкаясь об эти мелочи, я к своему удивлению обнаруживаю за ними вполне определенный метод. Вам надобно услышать звучание идиша, и Вы старательно воспроизводите его в романе.

Однако не в этом соль книги. Убийство, расследование убийства постоянно увязывается у Вас с воспоминаниями о других убийствах – тех, что совершали нацисты. Но Критик – жив. Его жена, "запойная" курильщица, всё время знает об этом и на вопрос, как это так, отвечает, с бокалом шампанского в руках: "Ну уж нет, быть убитым – это никак не вяжется с Андре Эрль-Кёнигом".

Дважды повторяете Вы его в романе, это предложение, от которого я просто немею. Зная, что Марсель Райх-Раницкий – единственный выживший из всей семьи, сделать этот факт свойством его характера, - это, по-моему, чудовищно.

В церкви Св. Павла во Франкфурте, произнося похвальное слово Вам, я воздал хвалу и всему Вашему творчеству. И с тою же ясностью я должен сказать сегодня, что нахожу шаг, который Вы намереваетесь сделать, роковым. Слова Адольфа Гитлера, объявлявшего войну Польше, которые Вы так остроумно пародируете в романе, были и объявлением войны жившему в Польше Марселю Райху-Раницкому и его семье. Не многие евреи Европы остались в живых после этой фразы Адольфа Гитлера. "В том числе", чтобы процитировать Вас, совсем немногие из обитателей Варшавского гетто. Ну, и совсем немногие выжили в восстании Варшавского гетто. Еще меньше евреев выжило в подвалах Польши. А из всех тех, кто выжил тогда, совсем уж немногие дожили до сегодняшнего дня. Двое из выживших – против всякой теории вероятности – восьмидесятидвухлетний сегодня Марсель Райх-Раницкий и его жена Теофила. Вам понятно, почему мы не можем публиковать роман, который обыгрывает осуществление этого чудом не состоявшегося тогда убийства в художественной форме? Вам понятно, что мы не можем предоставить Вам места для аккуратно упакованных рассуждений о вечном жиде, которого ничто не берет.

Я вынужден опубликовать этот отказ. Вы хотели упредить меня, высказав предположение, что отказ от приёма рукописи к публикации покажет-де, сколь велико тайное влияние Марселя Райх-Раницкого. Но настоящий главный герой Вашего романа ничего не знает о происходящем. Никакого заговора не существует.

Вы, дорогой господин Вальзер, любите повторять, что хотите чувствовать себя свободным. Сегодня, я думаю, Ваша свобода – это наше поражение.
Всего доброго,
Франк Ширрмахер."

Исторический контекст

Эта публикация в самой влиятельной газете современной Германии вызвала лавину комментариев во всех немецких СМИ, поместив упомянутое Ширрмахером выступление Мартина Вальзера в 1998 году во Франкфурте в контекст вот уже несколько недель идущего в Германии спора о новом со времени окончания Второй мировой войны феномене – о возможности превратить антисемитизм из инструмента диффамации, или свидетельства о политической смерти, в инструмент наращивания политического веса.

Мартин Вальзер и Игнац Бубис

В 1998 году во Франкфурте Мартин Вальзер заявил, что после преступлений национал-социализма прошло достаточно времени для того, чтобы с людей, не имеющих к этим преступлениям прямого отношения, был снят груз исторической ответственности. Вальзер ввел в политический обиход Германии выражение "моральная дубина холокоста". Тогдашний председатель Центрального совета евреев Германии Игнац Бубис (Ignatz Bubis) обвинил Вальзера в том, что тот своим требованием прекратить постоянно напоминать немцам об их исторической ответственности разжигает в стране новый антисемитизм. Спор между Вальзером и Бубисом был замят, а после смерти Бубиса в 2000 году ушел, как казалось, в тень интереса СМИ и предмет спора.

Свидетельством нарастающей общественной значимости предмета спора между Вальзером и Бубисом стала реакция на диспут о патриотизме, национальном сознании и глобализации, проведенный в Берлине 8 мая 2002 года между Мартином Вальзером и федеральным канцлером Герхардом Шрёдером (Gerhard Schröder).

Вальзер и Мёллеман

После того, как в апреле 2002 года вспыхнул спор о "деле Карсли", постепенно превратившемся в "дело Мёллемана", а в последние дни мая даже в "дело СвДП", газета "Франкфуртер альгемайне" переводит разговор в еще более серьезную плоскость. В этом контексте открытое письмо Франка Ширрмахера содержит обвинение Мартина Вальзера в общественно-политической легализации антисемитизма в Германии. Оппоненты Юргена Мёллемана, лидера третьей или даже четвертой по числу сторонников в Германии партии, пытаются найти для этого политика новое место в правой части политического спектра. Один из самых влиятельных писателей современной Германии, Мартин Вальзер объявлен свободным от существовавшего до сих пор в ФРГ консенсуса.