Сегодня тысячи студентов из России учатся в десятках университетов Германии. За последние десять-двенадцать лет это перестало восприниматься как что-то необычное. Кто-то из студентов остаётся в Германии надолго, кто-то возвращается домой, кто-то уезжает отсюда, из центральной Европы, на запад – во Францию, или с континента – в Англию, Ирландию и дальше – за океан. Впервые после Гражданской войны в России, или за семь десятилетий двадцатого века. История этого нового опыта, так сказать, молодёжных миграций пишется на наших глазах, а в нашей сегодняшней передаче мы вернемся в Гейдельберг начала 20 века.

Фёдор Степун в книге воспоминаний «Бывшее и несбывшееся» писал о трех группах русского студенчества. Во-первых, это была еврейская молодежь, ещё лишенная права получать высшее образование в России, но уже имевшая право уезжать из России учиться за границу. Ко второй группе принадлежала молодежь, по другим причинам не имевшая права поступать в университеты в России: для этого тогда нужно было непременно закончить гимназию, а реалистам или выпускникам всякого рода училищ требовались дополнительные экзамены. В тогдашней Германии с этим обстояло проще. Как вырывающиеся из более косной в более либеральную среду, студенты обеих групп не просто разделяли идеи социального переустройства России, но начинали в Европе развивать эти, в основном социалистические, идеи. Идеи, которые были впоследствии перенесены в Россию и нашли в ней плодородную почву. Степун так писал об этом:

«Установить справедливое отношение к России кануна революции людям моего поколения нелегко. С уверенностью можно сказать лишь то, что время между революцией 1905 года и войной 1914 года войдет в историю, с одной стороны, порой подлинного расцвета и углубления русской культуры, а с другой – порой явно нездорового, исполненного ядовитых соблазнов, утончения русской интеллигентной духовности. Молодому человеку было в ту пору нелегко внутренне справиться с богатством наступавших на него идей. Русские социалистические партии вели за границей регулярную революционную работу. Центром русского партийного студенчества была гейдельбергская читальня.»

О читальне этой следует сказать особо. Основана она была русскими студентами еще в середине 19 века, в 1861 году, позднее её назвали «пироговской». Здесь собирались не только все издания тогдашнего русского зарубежья, но и денежные средства, на которые Николай Иванович Пирогов собрался в Италию и сделал операцию Джузеппе Гарибальди. Вождями читальни были братья Баксты, один из которых, Владимир, был выведен Тургеневым в «Дыме». Автора «Отцов и детей» обитатели «пироговской читалки» не жаловали. Их героем был Герцен. Если русский студенческий Гейдельберг и мог показаться к первой мировой войне настоящей кухней тлетворного социализма, то именно потому, что несколько десятилетий это место было убежищем выталкиваемой из России активной молодежи. Об этой эпохе писал историк и политический деятель Сергей Григорьевич Сватиков jewish.ru/history/histrus/svoboda.htm?page=5. Но послушаем, что пишет Фёдор Степун о третьей группе русского студенчества в Гейдельберге начала века.

«Революционность эпохи имела, конечно, и свою обратную сторону: некоторую никчемность рядовых представителей консервативного лагеря. Помнится, что в продолжение одного или двух семестров, лишь изредка заходя в Университет, в Гейдельберге шумно веселилась теплая компания дворянски-сановной молодежи. С читалкой эта компания, конечно, не общалась, но и с нами, интеллигентами-академиками, сближалась с осторожностью и с разбором.»

Здесь Степун спотыкается на германизме: академики в Германии – это не звание, а только обозначение причастности к учёному сословию. Но вслушаемся в то, что говорит Степун о дворянски-сановной молодежи, или третьей, относительно лояльной к государству российскому, группе русского студенчества.

«Политикой эта компания, конечно, не занималась. Интеллигентского интереса к нелегальной России и подпольной литературе не проявляла, словно не против неё оттачивались в читалке революционные топоры. Веселилась же она не только шумно, но и с вывертом, с теми причудами, которые никогда не могли бы прийти в голову студентам-корпорантам. Идея вынести мертвецки пьяного полуголого товарища в два часа ночи на улицу и двинуться похоронной процессией к вокзалу с ведром холодной воды для воскрешения обмершего, была чудовищным превышением традиционных в Германии студенческих шуток. Привычные к кошачьим концертам под окнами спящих бюргеров, к тушению фонарей или влезанию на памятники уютные гейдельбергские шуцманы решили поначалу, что тут не веселье, а настоящее убийство.»

Следует признать, что вовсе не полицейские и не только консервативные бюргеры воспринимали в штыки заметных и шумных иностранцев. Студенты из России составляли до начала первой мировой войны в разных университетах Германии от трети до половины всех иностранных студентов вообще. В отличие от русских студентов-эмигрантов и полуэмигрантов, германское студенчество начала века было консервативно. Большинство объединялись в корпорации, т.е. мужские союзы, обладавшие весьма широкими полномочиями в рамках университетской автономии. Немецкие студенческие корпорации требовали в конце 19 – начале 20 века поставить преграды для студентов из России. На северо-востоке Германии, в Пруссии, студенты из России подвергались большей дискриминации, чем на юге, например, в Гейдельберге. В некоторых университетах студентам-иностранцам не дозволялось занимать первые ряды в аудиториях: те были зарезвервированы для немцев. «Славян», «русских» или «чехов», как называли собирательно студентов с востока, обвиняли в «нестуденческом, невежливом поведении». Поскольку большинство в русских колониях составляла еврейская студенческая молодежь, антисемитскому элементу в ксенофобии немецкого студенчества перед первой мировой войной было куда развиваться. В воспоминаниях Георга Гроссера, русского немца, отправившегося учиться в Германию, приводятся фрагменты из жалоб корпорантов на их товарищей из России:

Мы русских терпеть не можем, они низводят университет с его аристократической традицией с высокого пьедестала и стремятся сблизить его с грязными представителями рабочих кварталов. Они ходят грязно, как рабочие, возвращающиеся с фабрик, да и дружат с последними, точно сами чернорабочие, а не студенты... ("они чуть ли не все... социалисты, а значит, и враги наши")

Так писал русский немец Георг Гроссер об отношении немецких студенческих корпораций к наплыву студентов из России.

Надо сказать, что и русские видели в своих немецких коллегах-студентах отнюдь не «старших братьев по европейской цивилизации». Вот портрет корпорантов, нарисованный русским поэтом Сашей Черным, который прозанимался в Гейдельберге два семестра в одно время со Степуном:

Бульдоговидные дворяне,
Склонив изрубленные лбы,
Мычат над пивом в ресторане,
Набив свининою зобы.

Кто сцапал кельнершу под жабры
И жмет под общий смех стола,
Другой бросает в канделябры
Окурки с важностью посла.

Подпивший дылда, залихватски
На темя сдвинул свой колпак,
Фиксирует глазами штатских
И багровеет, как бурак.

В углу игрушечное знамя,
Эмблема пьянства, ссор и драк,
Над ним кронпринц с семейством в раме,
Кабанья морда и чепрак.

Мордатый бурш, в видах рекламы,
Двум желторотым червякам,
Сопя, показывает шрамы, -
Те робко жмутся по бокам.

Икая, председатель с кружкой
Встает и бьет себя в жилет:
"собравшись...грозно...за пирушкой,
Мы шлем... отечеству... привет ..."

Блестит на рожах черный пластырь.
Клубится дым, ревут ослы,
И ресторатор, добрый пастырь,
Обходит, кланяясь, столы.

Это стихотворение Саши Черного под названием «Корпоранты» было написано в 1907 году.

Разумеется, далеко не последним фактором разжигания ксенофобии было понимание того, что в русских коллегах корпоранты видели будущих конкурентов. Так, в 1900 году одна мюнхенская газета писала:

Большая опасность, лежащая в самом по себе лестном для Германии усердии, с которым иностранцы посещают наши высшие технические учебные заведения, - кроется, главным образом, в том, что знания, здесь приобретенные, могут быть применены к соперничеству с германской промышленностью... Мы, так сказать, обучаем заграницу изготовлению того оружия, которому мы обязаны нашими успехами и с которыми она потом будет побеждать нас на мировом рынке

Так писали «Мюнхенер нойесте нахрихтен» в 1900 году. Фёдор Степун, между тем, замечает, что более состоятельные русские подданные не отказывали студентам-революционерам в материальной помощи на нужды, как тогда говорили, «великой и бескровной» социальной революции. Не ведая, впрочем, что творят, добавляет Степун.

«Мы, конечно, хорошо знали, что выручаемые деньги поступают в «распоряжение революционных партий», но над смыслом этих слов не задумывались. Не задумывались над ним, в конце концов, и сами партийцы. Суетливо, но не без важности, живя своею «идейной» жизнью, - собраниями, прениями, рассылкой литературы, - они образа той революции, которую готовили, образа этого они перед собой не видели. Если бы их глазам хотя бы на минуту предстала возможность того, что сталось с Россией, на наших благотворительных вечерах вряд ли царило бы то задушевно-обывательское веселье, которое по своему психологическому тембру мало чем отличалось от обычных провинциальных вечеринок.»

Степун не мог и не хотел понимать сибаритствующих купчиков и скучающих в Европе русских дворян, гнавших от себя политику. Но чужды ему были и дебаты по аграрному вопросу, которые велись в среде русско-еврейского студенчества.

«В результате моего довольно долгого пребывания в черте оседлости во мне возникло чувство исключительной трагичности еврейской истории. Душу еврейства, казалось мне, раздирает борьба между призванностью ко вселенскому делу и узким национализмом. Сам я в то время ни рабочим, ни аграрным вопросом не занимался. Но думая, прежде всего глазами, я не мог тогда увидеть живого смысла в том, что внук виленского раввина и сын ковенского маклера, никогда не видавшие русской земли и русского мужика, ежеминутно ссылаясь на Карла Маркса, горячо спорят друг с другом о том, в каких формах рязанскому, сибирскому и полтавскому крестьянству надо владеть своею землею.»

Тут уж вернее было б сказать, «как им не надо владеть своею землею». Но нелепо придираться к впечатлениям мемуариста. Должно было пройти несколько лет, прежде чем Фёдор Степун перестал воспринимать русскую революцию как побочный результат борьбы меньшинств российской империи за эмансипацию от империи.

С пребыванием Степуна в Гейдельберге совпадает начало серьёзного социологического изучения русского студенческого землячества за границей. Потом оно прервалось в СССР на долгие десятилетия и возобновилось в России лишь недавно. Некоторые выкладки, опубликованные в недавних исследованиях российских историков – Я. Н. Щапова и А. Е. Иванова (см. ibmh.msk.su/vivovoco/VV/PAPERS/HISTORY/IVANOV.HTM), - свидетельствуют о том, что к началу первой мировой войны, когда обучению русских подданных в Германии и Австро-Венгрии был положен естественный конец, уже не менее 7 процентов всего русского студенчества училось за границей, причем львиная доля их падала на Германию.
Вернемся, однако, к развлечениям студентов «пироговской» читалки...

Степун:

«Сначала были танцы, потом – русский пляс, потом начиналось пение. Лучшим запевалой революционных песен был Бунаков, в те годы поразительно красивый, вдохновенный юноша, исполненный живою верою в непобедимость добра.»

Настоящая фамилия этого юноши – Бунакова – Фондаминский, Илья Исидорович. Учась в Гейдельберге, он вступил в партию социалистов-революционеров, после революции 1905 года эмигрировал и поселился в Париже. Вернулся в Россию перед октябрем 1917 года, но отшатнулся от красного террора и вновь бежал из России. В 1930-х вместе со Степуном и философом Георгием Федотовым издавал журнал «Новый град». Степун же только после войны узнал о том, что Бунаков-Фондаминский был во время немецкой оккупации Парижа схвачен гестапо и убит в немецком концентрационном лагере. Конечно, не как выпускник Гейдельбергского университета, а как еврей.

Вряд ли именно бывшим гейдельбергским студентам везло меньше других. И всё же, всё же.
Например, русская императрица Александра Фёдоровна, прежде чем стать женой последнего русского царя, тоже окончила Гейдельбергский университет. В 1918 году она была расстреляна, конечно, не как бакалавр философии, а – вместе с чадами и домочадцами – как олицетворение самодержавия. А вот другой выпускник Гейдельберга – знаменитый ученый-византинист (и академик в русском значении слова) Владимир Николаевич Бенешевич, был расстрелян в 1938 году в ленинградском Большом доме вместе с обоими сыновьями-близнецами и братом. См.: http://www.mitropolia-spb.ru/vedomosty/n21/05.html

Бенешевич был убит как представитель сразу нескольких ненадёжных меньшинств – как поляк, как православный христианин, как автор научных работ, публикуемых за границей. Были, конечно, и более везучие выпускники Гейдельбергского университета. Вот, например, Александр Иванович Гучков, один из создателей «Союза 17 октября», а с 1906 года глава партии октябристов. Тот самый, кто принял отречение Николая второго и был военным министром Временного правительства. Так что, как видим, обучение в Гейдельбергском университете не сводило в один стан, но безошибочно бросало бывших студентов на острие исторического момента. Одни – как Степун или Гучков – умерли в старости, успев осмыслить свою жизнь. Другим бывшим гейдельбергцам – таким, как Александра Фёдоровна, Владимир Бенешевич и Илья Фондаминский, это не удалось. О более удачливых русских выпускниках Гейдельберга мы расскажем Вам в это же время через неделю. Тем из Вас, кто хотел бы прочитать бумажную версию нашей передачи и приложений к ней, мы с удовольствием вышлём эти материалы обычной почтой.