Вопросу национального характера, как он проявляется в психологии и искусстве разных народов и рас, Нольде придавал большое значение, и когда перед войной Имперское колониальное ведомство предложило ему принять в качестве художника участие в экспедиции на Германскую Новую Гвинею, он с энтузиазмом откликнулся на это предложение. Осенью 1913 года Нольде с женой отправляются в долгое путешествие. Маршрут их шел через Москву, Сибирь, Манчжурию, Корею, Китай, Японию, острова Океании, а обратный путь через Африку. Результатом явился огромный корпус зарисовок разных расовых и национальных типов – в том числе и русских крестьян, - сделанных Нольде в местах своих странствий. Но главным было открытие им для себя примитивного искусства племен, населяющих Африку и острова Океании.

Для европейского искусства интерес к примитиву был не нов со времен Гогена и кубистов. Но Нольде привлекало в нем не формальная сторона, как Брака или Пикассо, а простота и экспрессия – выражение через форму архетипов первооснов бытия, т.е. то, к чему сам он, не будучи отягощен интеллектуальной усложненностью, стремился в своем творчестве. Экспедиция был прервана войной, и Нольде с женой с трудом удалось вернуться в Германию.

Нольде вернулся на родину с утвердившейся репутацией одного из ведущих художников «левого» искусства. Однако война изменила политическую карту Европы: та часть немецкой провинции Шлезвиг-Гольштейна, которая была его родиной, в результате плебисцита отошла от Германии к Дании. Нольде всегда ощущал себя немцем, и теперь, когда он стал жить среди населения, не питавшего к Германии особо теплых чувств, его немецкий патриотизм обострился.

«Раскол нашего шлезвигского дома тяготит меня... Я не могу голосовать против Германии, но выступить против Дании – это тоже не по мне... Какое несчастье ощущать себя пограничным человеком».

Новая политическая ситуация поставила художника перед острой проблемой национальной самоидентификации.

Нольде всегда был далек от политики. Однако в немецком экспрессионизме, к которому Нольде – хотел он этого или нет – был причислен, политика и эстетика сплавлялись в один неразрывный клубок. Правые политические экстремисты видели в нем высочайшее проявление германского нордического духа, левых привлекала к нему его эстетическая революционность, и оба полюса рассматривали его как одно из средств подрыва основ ненавистной тем и другим капиталистической системы. Поэму к нему примыкали, с одной стороны, коммунисты, такие как Георг Гросс и Бертольт Брехт, с другой, сочувствующие нацизму – Эрнст Юнгер, Ганц Йост, Готфрид Бенн и даже сам будущий фюрер немецкой культуры Йозеф Геббельс. Нольде оказался между двумя полюсами.

В 1918 году он вместе с представителями революционного крыла немецкого авангарда - вместе с Вальтером Гроппиусом, Лионелем Фейнинегром, Бруно Тайтом, Альбаном Бергом, Паулем Хиндемитом – вступил в образованную сразу же после свержения германской монархии «Ноябрьскую группу», целью которой было создать «союз между художниками – главном образом экспрессионистами - и новым, в основе своей уже социалистическим немецким государством». А 10 лет спустя, перед выборами 1928 года, Нольде жаловался в письмах:

«Я не знаю, голосовать ли за националистов или за коммунистов. Каждая партия меня одновременно притягивает и отталкивает».

В политике, как и в вопросе самоидентификации, он продолжал оставаться, по его же выражению, человеком «пограничным». Однако выбор был необходим, и в 1934 году Нольде вступает в датское отделение национал-социалистической партии Германии. Для художника это обернулось трагедией.

Конечно, Нольде не мог не понимать опасности, которая на каждом шагу подстерегала художника-модерниста при новом режиме. Один из его друзей, Ханц Фер, кажется, единственный друг в его жизни, вспоминает такой эпизод:

«Году в 1931 мы зашли в одну мюнхенскую галерею и увидели, как какой-то тип в коричневой униформе остановился перед работами Франца Марка и громко обратился к хозяину: «Что это тут за живопись? Зачем вы выставляете этот хлам? Уберите немедленно! Выставляйте истинно германское искусство, иначе ваша галерея будет закрыта». К счастью, он не заметил картины Нольде. Потрясенный Нольде обернулся ко мне и сказал: «Теперь я знаю своё будущее».

Однако это будущее открылось ему не сразу, ибо собственное искусство он считал «истинно германским». И не только он сам: на первых порах многие крупные представители нацистской элиты пытались выдать экспрессионизм в целом и – главным образом – творчество Нольде за высочайшее выражение духа не только немецкой культуры, но и их собственной «коричневой революции». Такой точки зрения придерживался, в частности, Геббельс (в его доме висели картины Нольде), Национал-социалистический союз студентов и сам лидер гитлеровской молодежи «Гитлерюгенд» Балдур фон Ширах. Основания для этого имелись: его немецкий патриотизм и сосредоточенность на национальных проблемах в чем-то соприкасались с идеологией нацизма.

Был ли Нольде антисемитом и расистом? И какое отношение имели его взгляды к его искусству?

Нольде не раз говорил и писал, что отделяет в творческой личности художника от человека:

«Для меня художник это что-то вроде приложения к человеку, и я могу говорить о нем как о ком-то другом, чем я сам. Человек – всегда враг художника... Дьявол обитает в его мозгах, божественное в сердце... Только художник, отделенный от человека, может творить».

Если эта формула и не универсальна, то к самому Нольде она вполне приложима. Человек в Нольде не принимал городскую культуру, презирал интеллект, не любил иронию и видел в евреях воплощение того и другого. Еще в начале его творческой карьеры венский Сецессион – первое объединение художников-нонконформистов – не приняло его картины на свою выставку. Причина этого заключалась, по мнению Нольде, в том, что «руководители Сецессиона - Мах Либерман и братья Кассиреры – своим еврейским умом не были способны постичь национальный дух, доступный только немецкому инстинкту».

Однако художник в Нольде говорил другое. Поводом для обвинения Нольде в антисемитизме и расизме было и то, что в своих многочисленных религиозных сценах он придавал их персонажам, в том числе Христу и Богоматери, ярко выраженные семитские черты. Это не могли принять ни евреи, ни католики, ни нацисты. Но Нольде, воспитанный в строгой религиозной традиции, относился к Библии серьезно. Евреи были для него не только воплощением ненавистной ему городской цивилизации, но и основателями христианства, и авторами священных текстов. Очевидно, он просто не знал, что основоположники нацизма (Вильгельм Марр, Стюарт Чемберлен и др.) отрицали еврейское происхождение Христа. В своей книге «Годы борьбы» художник в нем задавал наивный уже по тем временам вопрос:

«Если мы хотим видеть в Христе и апостолах арийца, то не будут ли китайцы видеть в нем китайца, а негры – черного?»

Персонажи его религиозных картин – квинтэссенция самого духа древней библейской истории, силой интуиции художник обретшего современную форму. В его этнографических зарисовках расовых типов, сделанных во время путешествия на острова Океании, и в последующих живописных композициях на сюжеты из жизни первобытных племен, а также в его высказываниях на эту тему, трудно найти черты расовых предубеждений. Скорее наоборот. Так в 1914 в письме из Новой Гвинеи к Хансу Феру он писал:

«Первобытные люди живут среди природы, едины с ней, они – часть Вселенной. Иногда у меня бывает такое чувство, что они-то и есть единственный настоящий народ. А мы – уродцы, манекены, самовлюбленные искусственные люди».

И даже в его «Годах борьбы» (1934 год!) можно найти расовые высказывания следующего рода:

«Нет худших или лучших рас – перед Богом они все равны, но они очень отличаются одна от другой по их положению и развитию, образу жизни, этикой, формами, цветом и запахом...»

Всё это, конечно, никак не укладывалось в расовую эстетику нацизма. Судьба Нольде была предрешена.

Спор в высших эшелонах нацистской элиты об экспрессионизме закончился, когда в 1937 году Гитлер в своей речи на открытии Дома немецкого искусства в Мюнхене назвал экспрессионизм вместе со всеми другими течениями модернизма «дегенеративным искусством». Картины Нольде изымаются из немецких музеев, на его выставки налагается запрет. Нольде – человек всячески пытается утвердить свою репутацию как истинно немецкого художника, он доказывает свою лояльность режиму, в поисках покровительства он едет к Балдуру фон Шираху (бывшему шефу Гитлерюгенда, а теперь гауляйтеру в Вене), который когда-то защищал экспрессионизм, он даже пишет доносы на своих коллег, обвиняя их в «еврействе». Но все было тщетно: Нольде-художник не мог приспособиться к новым требованиям властей. Ни его «арийскость», ни билет национал-социалистической партии не спали его от общей судьбы художников-модернистов в Третьем рейхе.

В 1937 году его картины фигурировали в качестве главных экспонатов в разделе «осквернение немецкой религии» гитлеровской выставки «дегенеративное искусство». В августе 1941 года он получает официальное извещение о своем исключении из Имперской палаты изобразительных искусств и о запрещении всякой профессиональной деятельности в этой области.

Нольде уединился в своем доме в Зеебюле – на самой границе между Данией и Германией, и больше никогда не посещал Берлин. Полиция время от времени проверяла состояние его кистей мольберта, строго следя за соблюдением им запрета на профессиональной работы. Но художник не мог не работать. Опасаясь, что даже запах масляной краски может открыть полиции его «незаконную» деятельности, он обращается к акварели. Он пишет на маленьких клочках бумаги, прячет готовое в тайники, не показывая даже друзьям. Эти сотни и сотни акварелей он называл «ненаписанными картинами». Здесь проходит перед нами его прежние сюжеты и темы: сцены в кафе, танцовщицы, монстры, народные типы, пейзажи... Может быть, прав те, кто считает эти работы вершиной в его творчестве. Здесь, в своем похожем на крепость доме, одиноко стоящем на холме, прошли его последние годы вплоть до смерти художник 13 апреля 1956 года.

Эмиль Нольде был в Германии единственным «правым из левых», то есть единственным из крупных немецких художников-модернистов, кто принял нацизм. Однако судьба его не уникальна для тех, кто оказался под властью тоталитарных режимов. Она близка судьбам его русских коллег – Филонова, Татлина, Родченко, Лисицкого... Говоря языком самого Нольде, человек в них до конца сохранял верность своим убеждениям, но художник не мог примириться с требованиями нового порядка. И всем оставалось только одно – замолчать.