Здравствуйте, в эфире передача «Бывшее и несбывшееся». Мы продолжаем нашу февральскую тему «Плен, опыт военнопленных Второй мировой войны». В прошлой передаче участвовал Вольфганг Казак, тогда, в 1945, санитар-новобранец. В сегодняшней передаче примет участие студент философского факультета Дюссельдорфского университета имени Генриха Гейне Марио Бурзэ. Но сначала вернемся к воспоминаниям Вольфганга Казака.

Вольфганг Казак:

- Вот ходил такой слух, что тех, кто моложе 18 лет, скоро освободят. А я родился в январе. Я мог бы теперь изменить свой паспорт, поскольку там было написано 1, а не январь, и дописать еще что-то и показать, что я родился 20 ноября, тогда была надежда попасть домой. Но я помню точно, что я думал об этом и решил: ты родился в январе и должен нести судьбу человека, который именно в январе родился. И я взял эту судьбу сознательно на себя.

Это решение, принятое в 1945 году девятнадцатилетним санитаром Вольфгангом Казаком, замечательным образом иллюстрирует известное утверждение, согласно которому «свобода» является не чем иным, как «осознанной необходимостью». Молодой человек принимает решение: начать расплачиваться за то, что совершили другие, но и от твоего имени. В том числе и за тех твоих однополчан, кто, разбегаясь, не удосужились разбудить тебя.

Толща времени залегла между событиями весны 1945 года, когда молодой человек стоял на пороге смерти или принятия, как оказалось, главного решения своей жизни, и сегодняшним, февральским днём 2001 года, откуда совершает мысленное движение в прошлое пенсионер. Эта толща – род стекла. Одни воспоминания она раздавила, зато на других сфокусировалась так, что они только сегодня стали видны в полной мере. Отсюда и эта уверенность нашего собеседника.

Вольфганг Казак:

- Но я помню точно, что я думал об этом и решил: ты родился в январе и должен нести судьбу человека, который именно в январе родился. Одна такая ситуация. Наши офицеры советские там говорили, чтобы больные пошли на левую сторону, здоровые – направо. Значит, две группы. И ты сам должен был решить – ты здоров или ты больной. Где-то все мы были больные – едва кормили, и такая ситуация, что трудно сказать, что ты здоров. И помню точно, что я теперь должен решить, и я решаю сам свою судьбу. Это мне не облегчается, это не то, что я могу подчиниться судьбе: ты в январе родился, или случайно маму встретил, или документы потерял. Нет, теперь ты выбираешь свою судьбу. Надо быть здоровым, надо быть убежденным в жизни, что ты здоров. Значит, я перешел в группу здоровых. И принял на себя.

Одно из неизбежных свойств воспоминаний живых участников крупных исторических событий, воскрешаемых в памяти спустя много лет, конечно, состоит в том, что такой свидетель эпохи – счастливчик, баловень судьбы. Он может себе позволить отодвинуть горечь и боль того времени, отшелушить всё, оставляя возвышенную мораль. И этим прекрасным качеством воспоминаний о всё более далёком прошлом мы еще не раз воспользуемся. Но для реконструкции картины прошлого историку приходится работать с разным материалом.

Другой наш собеседник сегодня – студент философского факультета университета имени Генриха Гейне в Дюссельдорфе Марио Бурзэ, только что закончивший работу на тему «Воспоминания немецких военнопленных в СССР как исторический источник».

Марио Бурзэ:

- Жизнь в советских лагерях всеми военнопленными описывается в первую очередь, как борьба за существование, выживание любой ценой. Но прежде, чем говорить об этом, мне бы хотелось сказать Вашим слушателям вот что. Знаете, всякий, кто начинает заниматься такой темой, вызывает подозрения, а не хочет ли он – самим подходом к теме, разбирая страдания немецких военнопленных, - списать хотя бы часть вины за преступления нацистов. Нет, это не так, и, занимаясь судьбами немецких военнопленных в Советском Союзе, нужно всегда помнить, что из примерно 5 миллионов 700 тысяч советских военнопленных примерно 3 миллиона 300 тысяч не вернулись домой.

Не забудем, впрочем, что и большинство из тех советских солдат, кто вырвались из немецкого плена, отправились в сталинские лагеря. Но это к слову, и к одиссее этих людей мы еще вернемся.

Марио Бурзэ:

- Меня в моей работе интересовали воспоминания, написанные непосредственно после возвращения из плена. Книга воспоминаний знаменитого пилота Асси Хана «Я говорю правду», «Дневник искушения» Генриха графа фон Айнзиделя, «Один из миллионов» Йохана Вигманса и некоторые другие. Эти книги, написанные по собственной инициативе, резко отличаются от того, что писали 20-30 лет спустя после войны.

Превращение унижения и пытки в повседневность одновременно и очень быстро уравнивает людей и создаёт новые, еще более абсурдные, чем прежние, табели о рангах.

Марио Бурзэ:

- Это отражалось более всего в языке военнопленных. На фронте они были друг другу «товарищами» – «камераден», а тут стали «корешами», «братвой». Если кто-то пытался обратиться к другому «товарищ», ему было принято отвечать – «товарищи остались в Сталинграде».

Как, черт побери, это похоже на столь же привычный отклик в русском лагерном обиходе:
– «Товарищ!»
– «Тамбовский волк тебе товарищ!»

Марио Бурзэ:

- Не забудем, что из сталинградских военнопленных выжил только каждый десятый.

С годами в лагерях военнопленных началось расслоение на «боссов» и «пролетариев». Своей собственной уголовной инфраструктуры немецкие военнопленные не имели. Здесь с несколько большим пониманием относились к желанию людей выжить в возможно более человеческих условиях. Таких, кто в советском лагере числился в "придурках" за то, что старались пристроиться на кухне или как-то иначе избежать тяжёлого физического труда, немецкие лагерники без ложного остроумия называли «истребителями добавки», или «охотниками за добавкой», или «кашедумами».

Как и в советских лагерях, подлинной чумой лагеря военнопленных было всеобщее доносительство.

Марио Бурзэ:

- Да, доносчики доставляли пленникам главные неприятности. Согласно позднее проведенным социологическим опросам среди выживших, доносительство стоит на первом месте – даже перед голодом! – в списке мерзостей лагерной жизни. По оценкам некоторых исследователей, каждый третий заключённый – добровольно или по принуждению – поставлял лагерному начальству или спецслужбам информацию о высказываниях товарищей по заключению. Каждый мемуарист упоминает о доносчиках, но никто и никогда не сознается в том, что доносить – чтобы выжить! – приходилось и ему самому.

Спецификой лагеря для немецких военнопленных на фоне всего остального ГУЛаговского архипелага была особая природа воспитательной работы. Как никакой другой пласт заключенных, военнопленные рассматриваются администрацией как единая масса. Мемуары, изученные Марио Бурзэ, были написаны очень разными людьми. Асси Хан был знаменитым лётчиком. Он собирался в отпуск на Средиземноморье, но был сбит в последнем предотпускном полёте и оттрубил 10 лет. А другой мемуарист – голландец Йохан Вигманс, пошёл в немецкую армию и на Восточный фронт с единственной целью – сдаться Красной армии, дабы в её составе воевать против нацистской Германии. Незадачливый голландец и сдался в первом же бою, но особисты ему не поверили, и Вигманс оказался не только военнопленным, но еще и шпионом.

И вот люди с такими пёстрыми судьбами встречаются за общей решеткой. Непримиримый летчик-нацист Асси Хан и пошедший на сотрудничество с советской администрацией граф фон Айнзидель.

Марио Бурзэ:

- Между прочим, Хан и Айнзидель упоминают друг друга в своих мемуарах. Хан считал абсурдом, что граф Айнзидель, аристократ, сотрудничает с коммунистами. Айнзидель же обвиняет Хана в том, что тот так и остался неисправимым нацистом в душе. Вообще линия разрыва была проста: одни немецкие зэки называли других «нацистами», а в ответ получали – «предатели».

И Хан, да и другие военнопленные в своих воспоминаниях рассказывают о том, что психологи-офицеры НКВД иногда очень удачно строили свою работу с пленными немецкими офицерами. Так, в воспоминаниях неоднократно всплывает имя доктора Савельева, который отлично владел техникой так называемого «вчувствования», так что, например, ас люфтваффе Асси Хан покинул лагерь в полной уверенности, что лишь благодаря личной симпатии к нему офицера НКВД Савельева он оказался на свободе в 1952 году.

Однако, на фоне массовых пропагандистских акций такие индивидуальные успехи особистской психотехники всё же редки. Все мемуаристы, а Марио Бурзэ исследовал лишь воспоминания, написанные по горячим следам плена, т.е. сразу после освобождения, так вот все мемуаристы пишут об особом «перевоспитательском» рвении как раз у тех товарищей по заключению, кто и на фронте выделялся идеологической подкованностью.

- Вообще всякого рода массовые мероприятия, участие в показательных процессах, произвол при отправке людей на родину приводили зачастую к результатам, обратным желаемым. В результате такие военнопленные, как Асси Хан, так никогда и не осознали, что преступления нацистской Германии были реальностью, а не продуктом советской пропагандистской машины.

Скорость такой массовой перековки и переплавки человеческого материала вызывала оторопь, вот почему людей, только обжёгшихся на нацизме, не удавалось перевербовать в коммунистов. А коммунизация нацистских идеологов шла, как по маслу.

Но девятнадцатилетнему санитару Вольфгангу Казаку, с которым мы начали и для историка трудный путь в послевоенное прошлое, тогда повезло: он вернулся домой из плена в 1946 году, и остался в стороне от драмы воспитательной работы, нацеленной на идеологическую перевербовку. Нормальному человеку, который очутился под властью бесчеловечного режима, оставалось беспримесное страдание. Как хорошо, что есть счастливцы, вырвавшиеся на волю.

Вольфганг Казак:

- А теперь последнее. Последнее вот что. Недавно я получил письмо моего отца от сентября 1946 года, и в этом письме он писал: «Мы получили первую открытку от сына из СССР из плена, а там мой Вольфганг пишет...» Они мне показали меня мальчиком именно в этом отношении, о котором Вы спрашиваете. «Как я тоскую по музыке, искусству, поэзии, как – по любви, как я хотел бы встретить единого человека, которому можно доверить, но когда я когда-то достаточно учился в своей жизни, тогда я и прибуду домой». Я, перечитав эти строки, которые мне показывали, что я сознательно выбрал эту ужасную судьбу быть пленным, и как я видел в этом учение для жизни: «когда я достаточно учился для своей жизни», тогда мне стало ясно, что это вообще и интерпретация всей нашей жизни. Когда мы достаточно учились, тогда мы прибудем именно туда, откуда мы появились на этой земле, а именно - на тот свет. «Wie sehne ich mich nach Musik, Kunst, Dichtung, wie nach Liebe, nach einem einzigen Menschen, dem man vertrauen kann. Wenn ich dann genug gelernt habe fьr das Leben, werde ich auch zu Hause eintreffen. Am 16 November 1946 bin ich zu Hause in Potsdam eingetroffen».
16 ноября 1946 года я тогда и прибыл домой, в Потсдам, мой родной город.

А сегодняшняя передача «Бывшее и несбывшееся» подошла к концу. Я благодарю моих собеседников – профессора Вольфганга Казака и студента дюссельдорфского университета Марио Бурзэ. До свидания.