Изначально он должен был стать розовым. По крайней мере, именно этот материал в 1964 году поставщики предложили архитектору Минори Ямасаки в качестве покрытия для его детища – двух четырёхсотметровых колоссов Всемирного Торгового Центра. Ямасаки, американский архитектор, сын японских эмигрантов, родившийся в 1912-ом году в Сиэтле, возмущённо отверг это предложение и сделал выбор в пользу элегантного серебристого покрытия. Именно таким – мягко сверкающим серебристым исполином – World Trade Center остался в памяти всех, кто бывал в Нью-Йорке.

«Мы его восстановим», - пообещал своим согражданам мэр города Рудольф Джулиани.

Спасатели ещё продолжали поиск жертв теракта под обломками рухнувшего Всемирного Торгового Центра, когда в архитектурном мире начались дискуссии на тему «Что должно возникнуть на месте разрушенного символа города – и финансовой мощи западного мира?».

За этой дискуссией пристально следил мой коллега Райнер Хаубрих, эксперт по вопросам архитектуры, с которым я и связалась по телефону перед началом этой передачи:

- Господин Хаубрих, башни-близецы имели огромное символическое значение, и такое же символическое значение приобретает и их восстановление. Однако имеет ли смысл с объективной точки зрения точное воссоздание центра?

- Я думаю, что об объективности здесь говорить не приходится. Здание было символом города и для его жителей, и для гостей, поэтому это место не может оставаться пустым - хотя бы, чтобы не давать террористам повода для торжества...

- Скажите, но было ли разрушенное здание – при всей своей символичности – архитектурным шедевром?

- Большинство архитекторов склонны отрицательно отвечать на этот вопрос. Если вы обратите внимание на конструктивные детали здания – скажем, на планировку нижних этажей, на чисто функциональное устройство фойе, на то, как нерационально распределялись там потоки посетителей, как неудобен был доступ к лифтам, к магазинам, то всё это едва ли можно назвать мастерской работой. Что касается архитектурного решения, то те же Empire State Building или Chrysler-Building были куда более выразительными. Здание Всемирного Торгового Центра поражало прежде всего своими размером – но этот эффект гигантских серебристых башен, вдруг вырастающих перед человеком, действительно имел огромное воздействие на людей.

- Господин Хаубрих, вы поговорили с тремя ведущими американскими архитекторами, одному из которых, по всей видимости, будет поручено восстановление здания – с Питером Айзенмэном, Ричардом Мейером и Робертом Стёрном. Какова их позиция в вопросе «восстановление – про и контра»?

- Все трое были едины во мнении, что что-то должно быть построено на этом месте, что рану в сердце города следует залечить, и что горе обломков – была идея оставить их как памятник – не место в центре Манхеттена. Робет Стёрн был единственным из троих, кто высказался за точное воссоздание, по крайней мере, силуэта здания. Ричард Мейер и Питер Айзенмен высказались за то, чтобы построить что-то новое. Мейер отметил, что особенности почвы не позволяют строить там здание-монолит – он говорит, что мог бы себе представить группу из четырёх, пяти или шести высоких и стройных зданий. Айзенмен также сказал, что он в принципе против восстановления исчезнувших построек. Он сформулировал это так: «На этом месте должен возникнуть новый символ Нью-Йорка».

- Известно ли, каких усилий и капиталовложений потребует создание того нового символа?

- Я думаю, что деньги не станут тут проблемой – не сомневаюсь, что, что бы ни было построено, найдётся достаточно фирм, которые пожелают иметь представительство в этом символическом здании. Но не будем забывать, что на сооружение старого Центра ушло в своё время десять лет. Только на планировку здания такого масштаба требуется два-три года, пять-семь – на строительство. Так что, считая от сегодняшнего дня, новое здание появится не раньше, чем через десять лет.

Триумф оптимизма - об открытии Еврейского Музея в Берлине Открытие нового Еврейского музея в Берлине ещё задолго до официального «перерезания ленточки» окрестили «культурным событием года». Действительно, это событие по многим параметрам превосходило чисто национальные масштабы. Идея сооружения музея возникла ещё двадцать лет назад – вместе с небольшим отделом, посвящённом немецкому еврейству, в городском историческом музее. Затем появилась мысль построить отдельный музей. Поскольку пришлось это как раз на тот момент, когда было принято и решение о перенесении столицы в Берлин, то и проект нового музея приобрёл соответствующий размах. Три года назад сооружение здание на берегу Шпрее в берлинском районе Кройцберг было завершено. Построено оно было по проекту американского архитектора Даниэля Либескинда. Либескинду - 1954 года, он уроженец польского города Лодзя, но он ещё ребёнком эмигрировал в Соединённые Штаты. В 70-80 годы он слыл авангардистом, а теперь относится к числу этаблированных классиков.

С высоты птичьего полёта здание, которое построил Либескинд, напоминает не то разорванную звезду Давида, не то покорёженный зигзаг молнии. Оба символа имеют прямое отношение к Холокосту.

Тем временем изнутри здание – вопреки ожиданиям – производило скорее интригующее, нежели подавляюще-клаустрофобное впечатление. На первый взгляд казалось, что во всех сорока залах, расположенных на нескольких уровнях общей площадью около 5 тысяч метров, нет ни одного прямого угла.

Скошенные стены, сужающиеся или расширяющиеся коридоры, окна, узкими зигзагообразными бойницами прорезающие стены, бесконечные устремляющиеся ввысь лестницы, лабиринты переходов – в своей драматургии это архитектурное высказывание было настолько сильным и экспрессивным, что у многих – а за три года, которые здание простояло пустым, его посетили более 350 тысяч человек, - так вот, у многих возникли сомнение, что в таком пространстве вообще возможно размещение каких-то объектов.

Впрочем, сложность архитектуры была не главной причиной, из-за которой открытие музея постоянно откладывалось: не углубляясь в хитросплетения околокультурной политики, скажу лишь, что шестерёнки закрутились чуть более полутора лет назад, когда было принято принципиальное решение о том, что музей переходит с городского на федеральный баланс, а его директором согласился стать Майкл Блюменталь.

Что подвигло семидесятидвухлетнего Блюменталя, в прошлом – министра финансов Соединённых Штатов и менеджера крупнейших концернов, взяться за это предприятие?

Это не обыкновенный, нормальный музей. Этот музей должен, обязан был стать институцией особого рода. Наша цель – не просто рассказать о каком-то аспекте истории Германии. Мы хотим навсегда закрепить воспоминание о прошлом в сознании граждан этой страны.

Торжественное открытие музея, носившее поистине барочные размахи, состоялась ещё в прошедшее воскресенье – 9 сентября – в присутствии всех политических и масс-медиальных знаменитостей «берлинской республики» и почётных гостей из-за рубежа. Бокал шампанского за рождение нового музея подняли 850 избранных и приглашённых, включая бывшего госсекретаря США Генри Киссинджера и нынешнего германского канцлера Герхарда Шрёдера, который отметил, что после просмотра выставки в сознании остаётся отчётливое сознание того, что европейская культура, в том числе немецкая культура, невозможны без еврейского вклада. Что в течение многих веков евреи были ущемлены в правах, что они вели постоянную - и в итоге вполне успешную - борьбу за свою социальную эмансипацию, за гражданское признание. Однако этот процесс был самым жестоким и кровавым образом прерван Холокостом...

Празднование началось седьмой симфонией Густава Малера в исполнении Чикагского симфонического оркестра под управлением Даниэля Баренбойма и продолжалось до глубокой ночи. Для широкой публики музей должен был открыться во вторник, однако из-за трагических событий в США несколько раз откладывалось. Первые посетители попали в музей лишь в прошедший четверг.

Тот, кто хочет начать осмотр выставки по всем правилам, должен быстро пересечь расположенные в нижней (старой) части музейного здания коридоры, именуемые «осью Холокоста» и «осью изгнания», и ступить на кажущуюся гигантской и очень крутой лестницу, собственно и ведущую в здание нового «Либескиндовского музея».

Подъём по лестнице действительно настраивает посетителя на медитативный лад. 18 ступеней – небольшая площадка, за узким окном сияет на солнце шиповник – 14 ступеней – площадка – ещё 14 ступеней снова площадка – ещё 12 ступеней – порог – ещё 12 ступеней. Мы находимся на втором этаже. Но лестница идёт ещё выше. В никуда. Кончается замурованной белой стеной. Почему она называется «лестницей преемственности» или «лестницей связи времён»?

Может, когда-нибудь архитектор ответит нам на этот вопрос. А пока обратимся к экспозиции. Первое и главное, что следует констатировать: руководителю проекта постоянной выставки Еврейского музея, новозеландцу Кену Горби, удалось справиться со сложностями своевольной архитектуры Либескинда. Экспонаты не теряются перед своеволием архитектурных форм, а порою и весьма успешно вступают в диалог с ними. Правда, иногда залы выглядят несколько перегруженными мелкими деталями, предметами, дополнительными источниками информации – буквально на каждом шагу – компьютерный экран, призывающий посетителя углубиться в отдельные тематические аспекты, высвеченные красным таблицы, рассказывающие о жизни известный деятелей культуры и неизвестных раввинов прошлого.

Создание постоянной экспозиции музея было поручено Кену Горби (Ken Gorby), новозеландскому куратору и специалисту музейного дела. На всё про всё у Горби было меньше года – за эти поистине рекордные сроки ему надо было не просто заполнить 3000 квадратных метров музейной площади, но и создать концепцию музея, выражающую сверх-идею всего проекта: подвести итог и систематизировать 2000 лет симбиоза выходцев из Палестины и народов, населявших территорию к северу от Альп. Горби говорит о своём детище:

- Этот музей хочет добиться какого-то результата, он стремится быть иным. Лучше всего этого можно добиться, побуждая посетителя к дискуссии, а лучшая группа для дискуссии – это семья. Поэтому мы стараемся обращаться ко всем поколениям с их особенностями восприятия. Мы хотели, чтобы люди приходили сюда семьями, и чтобы вечером, дома, они, может быть, говорили бы о темах, о которых раньше, быть может, не говорили...

Обращённость экспозиции к молодому поколению нашла выражение в подчёркнуто-дидактическом характере некоторых элементов выставки – порою даже чисто оптически напоминающих современный «интерактивный» школьный учебник – и (это хочется отметить как большой плюс) – многочисленных игровых уголках для малышей, имеющихся буквально в каждом зале.

Экспозиция начитывает почти три с половиной тысячи объектов. Из них чуть менее полутора тысяч – оригиналы, остальное – копии, факсимиле. Из оригиналов - 560 даны «на подержание» из запасников других музеев.

В целом экспозиция разделена на 13 залов-сегментов, расположенных в более или менее хронологическом порядке.

Зал первый – «Начала» - повествует о появлении первых выходцев из Палестины в «серединной земле», об их расселении в северные части Римской империи. Кстати, именно в этом зале находится и один из самых интересных объектов всей экспозиции – предоставленный музеем Ватикана оригинал указа императора Константина 321 года. Этот указ регулирует права и обязанности исповедующих иудаизм жителей колонии Агриппина – то есть, современного Кёльна. Согласно указу, евреи наделяются правом занимать выборные общественные и государственные должности, а также должны призываться на действительную военную службу – это было продиктовано участившимися набегами германским варваров на римские полисы.

Тему укрепления социальных позиций евреев Европы продолжает зал «Средневековье».

Одна из видеоинсталляций рассказывает о быте еврейского квартала древнего Вормса – тогда никому не приходило в голову употребить слово «гетто» в отношении этого самого богатого и красивого района города. Да и вообще торговый город жил на удивление дружно, лишь на службу сограждане ходили в разные храмы.

Следующие залы экспозиции документируют начало гонений, антиеврейские акции на официальном и спонтанно-народном уровне. Отдельный зал посвящён судьбе Гликль фон Хамельн – эта жившая в 17 веке в ганзейском Гамбурге женщина-купец и предпринимательница оставила уникальную автобиографию, представляющую большую историческую ценность, чем кипы официальных бумаг того времени.

Затем экспозиция помещает нас в среду придворных евреев – скажем, выразителен видеорассказ о жизни Даниэля Итцига, финансье прусских королей. Рассказ о знаменитом Йозефе Зюсе Оппенгеймере не обходится без расистских кадров печально знаменитой нацистской киноленты «Еврей Зюс».

Отдельный зал посвящён идеям одного из виднейших философов немецкого просвещения – Моисея Мендельсона, деда композитора Феликса Мендельсон-Бартольди. В зале «Религия: традиция и обновление» зритель узнаёт о том, что такое «бар мицва» или «шаббат».

Зал, посвящённый собственно трагедии Холокоста, вызвал наибольшее количество споров. С протянутой наискось жёлтой лентой с напечатанными на ней звёздами Давида он действительно уж больно напоминал зал провинциального музея, посвящённый этой неисчерпаемой в своём трагизме теме.

Безусловно, в устройстве нового музея есть что критиковать – и это делают многие немецкие коллеги. И в этой критике много справедливого. Однако в защиту музея мне хочется сказать следующее: во-первых, нельзя не учитывать, что это были «ускоренные роды» – не то чтобы ребёнок появился на свет недоношенным, но всё же ему предстоит ещё расти и развиваться. Где это видано, чтобы музеи рождались за полгода? Во-вторых, на счету авторов проекта масса удач. Очень выразительны так называемые «воиды» – задуманные архитектором и сохранённые создателями экспозиции. Это пустые и тёмные полые пространства, своего рода логические паузы, приглашающие остановиться и задуматься. Сильное впечатление производит и так называемая «башня Холокоста». Клац – за вашей спиной закрывается дверь, и вы оказываетесь как будто на дне бетонного колодца, с голыми и гулкими бетонными стенами. Лишь на самом верху видна полоска неба.

Но самая большая удача состоит в том, что, несмотря на некоторую хаотичность и принцип «всякой твари по паре», экспозиция ни в коем случае не скатывается до уровня «еврейского Диснейленда» или «этнографического музея». А её интерактивный, и порою и игровой характер вовсе не кажется надуманным и неуместным.

Например, один автомат предлагает оригинальный способ избавиться от мелочи, которая всё равно скоро выйдет из употребления. На монетке в пять пфеннигов они чеканят силуэт Моисея Мендельсона.

На соседнем компьютере установлена программа, переводящая напечатанное по-немецки имя на буквы иврита. Почему бы нет? Для меня это стало завершающим аккордом в – несмотря ни на что – мажорной основной теме экспозиции нового музея, которая ставит перед собой цель не морально уничтожить посетителя, а заставить его задуматься. И заинтересоваться увиденным.