Анатолий Белый, заслуженный артист РФ, покинул страну после начала полномасштабного вторжения России в Украину. Во время своих первых гастролей с моноспектаклем "Я здесь" Белый встретился с Константином Эггертом в программе #вТРЕНДde и рассказал о том, как живет после отъезда из России.

Константин Эггерт: Анатолий, посмотрел ваш моноспектакль "Я здесь", с одной стороны, он острополитический, а с другой, с элементами поэзии. В чем был главный вызов, когда вы эту роль создавали?

Анатолий Белый: Это был кромешный вызов самому себе, потому что я впервые выступил в жанре острого гротеска. Это трагическая клоунада, начинается спектакль с абсолютной буффонады. Этот рисунок мне предложил режисер Егор Трухин. Парню 26 лет, и он 1 марта оказался в Израиле с двумя рюкзаками. Один спереди, другой сзади. Ровно как мой персонаж.

Когда началась война, я понимал, что не буду жить в России. Я видел поток мощнейшей поэзии, написанной после 24 февраля, которая выплеснулась в Facebook. Это люди, живущие в разных странах, и Аля Хайтлина, Женя Беркович, Лена Берсон, Вадим Жук. И я понял, что с этим материалом надо что-то делать. Просто чтобы выплеснуть из себя все из-за чего болело горло, из-за чего соматически был ком в горле. Я понимал, что могу отрефлексировать это время, как актер, только таким образом.

Я познакомился с Егором. Он говорит: "Толя, вы знаете, мне кажется, что это ерунда полная, что вы выйдете и будете читать стихи в сегодняшнем дне. Я обожаю Чаплина, цирковое искусство как высшее театральное искусство. Я вам предлагаю сыграть такого человека". И это самый большой вызов. Мне в России за почти тридцатилетний актерский стаж не давали таких ролей. Я играл героев трагических и лирических. И тут вдруг в пятьдесят лет мне молодой парень говорит: "Давайте клоуна делать". Я доверился Егору, он очень хорошо чувствует этот жанр, он фанат Чаплина. И не поверхностно, а глубоко, с пониманием как это делается, где эти ключики, где эти кнопочки, как соткать эту непростую ткань.

- Когда я смотрю на героя спектакля, то узнаю типаж. Он жил в позднем СССР, адаптировался к новой жизни, потом все взорвалось. Что ваш лирический герой символизирует?

- Мы специально не стали конкретизировать, откуда он. Это и так понятно. Мы его назвали "человек потерянный". Знаете, как был homo sapiens, а это как homo lost. И мне кажется, это очень правильное, точное определение. Это символ сегодняшнего времени, потому что мы все что-то потеряли, кто-то больше, кто-то меньше. Это время потерь, страшных, горьких, неожиданных потерь.

- Аудитория по-разному реагирует в разных странах, или все понимают, так как он, как Чаплин, универсален?

- Театральная форма универсальная. И по тому, как подается... По первому стихотворению Жени Беркович, когда я говорю: "Мы бежали из-под обстрела, и был прилет". И когда я вхожу в зал, и зритель начинает хлопать, я говорю: "Не надо хлопки". Вот эти слова сегодняшних времен, "хлопок" и "прилет". Становится абсолютно понятно - кто, что, откуда - не надо объяснять ничего. Публика, конечно, принимает по-разному, потому что разные страны, разные темпераменты.

- Этот спектакль понятен только в контексте определенной эпохи. Не жалко, что он когда-нибудь уйдет?

- Каждый раз, когда мы собираемся, говорим такой тост: "Пусть этот спектакль поскорее из актуального станет историческим". Мы ужасно хотим, чтобы все это закончилось, этот ад, весь этот кошмар. Но да, он актуален, он о сегодняшнем дне. И это тоже вызов - сделать спектакль в сегодняшнем дне о войне. Это очень опасная штука, потому что могут обвинить в конъюнктуре. Поэтому я его играю на полную катушку, ни на йоту нельзя дать себе слабину. Такая обоюдная терапия, потому что после спектакля приходят люди просто обняться. И это самое дорогое, что может быть.

- Вы родились в Украине, в Винницкой области. Наверное, все происходящее производит особый эффект на вас?

- Не то слово. К сожалению, приходится констатировать тот факт, что война неотъемлемая часть жизни людей. Ничего больше люди не придумали, чем деньги, власть, война. Ну, не могут они без этого жить, к сожалению. И эти войны постоянно где-то происходят. Здесь, действительно, тот самый случай, когда это задело по-живому, несмотря на то, что всю свою сознательную жизнь я прожил в России. Если без всякого пафоса меня спросят: "Где твоя родина?", я скажу, что это Брацлав. Поселок городского типа, в котором я родился. И каждый год на три месяца с 1 июня по 31 августа мы надевали рюкзаки и ехали в Брацлав с заездом во Львов, к другой бабушке. Все лето проходило там. И это просто самое счастье, непосредственная любовь. Все становление мое связано именно с этим местом. Поэтому для меня эта война - личная катастрофа. И, конечно же, я, несомненно, после войны поеду туда и вплоть до того, что строить тоже, отстраивать.

- Все говорят, война началась 24 февраля, но она началась в феврале 2014 с захвата зданий в Крыму российским спецназом. А грузины скажут, что война началась 8 августа 2008 года. У вас нет ощущения, что вы что-то прохлопали?

- Я был довольно инфантильным человеком и закрывал глаза, я где-то даже уже попал под пропагандистскую машину, меня туда уже начало затягивать. В том смысле, я думал, действительно, американцы нам грозят... Понимаете, взрослый человек, мне было уже много лет. Сейчас у меня упали все очки, какие только могли быть. Да, мне стыдно. Я попал под пропагандистскую машину. У меня в голове была эта система, что "все против России", "референдум [в Крыму] - это же люди проголосовали". Я был дурак, понимаете? И только нормальные люди мне дали по башке. И меня это отрезвило.

Тем не менее я продолжал оставаться жить в России, потому что я надеялся. Были какие-то политические силы, которые могли как-то противостоять. Я выходил [протестовать], мы выходили на площади, белые ленточки и так далее.. Пока не стали закручивать [гайки]. Когда стали уже бить, в автозаки сажать и шить статьи, тогда уже это было просто опасно. До последнего момента я думал, что подожду, что не может такого быть.

- Вы один из самых пессимистических людей, покинувших Россию, говорите, что никогда больше там ничего хорошего не будет. Почему?

- Я ни в коей мере не отрицаю того пласта борьбы, свободы, попыток что-то сделать в России, тех людей, которые это делали. Конечно же, слова о желании свободы в России звучали всегда. Но это две непересекающиеся, прямые - власть и желание свободы.

- А народ-то, где безмолвствует, как у Пушкина?

- Я не могу отвечать за народ. Я с сегодняшнего дня уже не знаю, где они, кто они. У меня в доме в Москве на первом этаже был офис. Вроде нормальные люди там работали, здоровались, не сорили, курили где положено. Буквально первые дни войны - вышел из этого офиса человек бритый наголо в черной майке с белой буквой Z и стал курить там, где нельзя. Я поразился. Вот я не понимаю народ, не понимаю, что с ним. Я знаю, что с теми людьми, которые остались нормальными, а что с остальными - не знаю. И да, я пессимист, потому что эта страна всегда была построена на тоталитарной власти. Византия. Эта система никуда просто так не уйдет.

- Даже когда Путин уйдет?

- А что изменится? Там же сейчас власть в руках гэбэшников. Это же хунта. Это же очевидно. Ну, он уйдет, будет другой.

- И хунты падут.

- Когда-нибудь. Где правительство в изгнании, которое должно, по идее, сформироваться, чтобы изменить существующий строй? О чем тогда вопрос? Что там изменится, когда? Как, кем?

- Русская культура осталась только в эмиграции? Ведь те, кто остался должны будут встроиться?

- Я говорил о людях, которые занимают ответственные посты, в том числе руководство театром. Это неизбежно, оставшись на посту, человек выбирает этот путь. "Я остался, я руковожу", значит, ты в системе и будешь делать то, что тебе скажут.

- А культура будет отдельно? Это дискуссия о том, возникает ли великое искусство благодаря или вопреки тоталитарным режимам. Давление - это хорошо или плохо?

- Давление - это всегда плохо. Но парадокс в том, что как в спектакле у нас есть фраза "Искусство рождается из трагедии". Именно это давление социальное, политическое, как из тюбика выдавливает краски. Люди не могут жить без этого. Мы возвращаемся к трагедии, к драме. Это неотъемлемая часть жизни. Но цена рождения этого искусства миллионы жизней... Хотелось бы другую цену. Наверное, это невозможно. Это вопрос философский.

- Вы активно учите иврит, пытаетесь встроиться в ивритоязычную, израильскую культуру. Каков ключ успеха?

- Я должен быть абсолютно открыт к этому новому миру и не спотыкаться о бытовые неудобства. Мы с Чулпан Хаматовой на эту тему разговаривали. Мы вдруг все поняли, что мало надо человеку. Мы имели много, а сейчас имеем мало, и совсем оптика поменялась. Квартира, работа, сервисы, подача еды за минуту, все через приложение можно. Вот этот пласт. Сейчас я живу в небольшой съемной квартире, у меня старая подержанная машина, я в другом городе живу, нежели в каком работаю.

- Этот спектакль "Я здесь", он вас настроил на что-то новое? На какие-то мысли о будущем?

- Мысли, конечно же, есть. Хочется заниматься любимым делом и не бросать его. Хотя в Израиле дальнейшая творческая перспектива выстраивается и видится намного сложнее. Горизонт планирования 10 минут. Масштабных планов на будущее я строить не могу, потому что не понимаю, насколько смогу войти в ивритоговорящую творческую среду. Насколько я могу стать ивритоговорящим актером. Акцент, скорее всего, до конца не смогу убрать.

Планы, конечно же, есть. Это спектакль, и я параллельно в кино пытаюсь, у меня появился агент в Израиле. Надо пробовать во все двери стучаться, может быть заняться преподаванием. Я открыт ко всему. Есть в иврите потрясающий глагол "ליזרום”. Это понятие значит "быть в течение, в потоке, ощущать его, как и куда оно тебя выведет". Вот я нахожусь в этом потоке.

Моноспектакль "Я здесь" Анатолия Белого как раз сейчас гастролирует в Германии. 11 апреля - в Берлине, 12-го - в Гамбурге, 13-го - в Кельне, 15-го - в Оффенбахе, 17-го - в Ганновере. По ссылке - подробная информация о показах и билетах.