Евгений Кулагин вышел на сцену Цюрихского оперного театра в опере "Жизнь с идиотом" только один-единственный раз. Хореограф, актер, соавтор режиссера Кирилла Серебренникова дал интервью DW после финального представления, где он предстал перед цюрихской публикой обнаженным. В интервью он рассказал откровенно о своей жизни в Германии, заработках российского актера в Европе, запрете русской культуры на Западе, работе с Кириллом Серебренниковым и мыслях о России.

DW: Война в Украине идет уже более 1000 дней, а при этом возникает ощущение, что русская культура оказалась где-то вне. Она по-прежнему шокирует Запад, вносит что-то новое. Постановка Кирилла Серебренникова - как раз тот случай, когда понимаешь, что культура где-то в другой плоскости. Я понимаю, что в условиях войны сложно говорить такие вещи…

Евгений Кулагин: Потому что гуманизм стоит над всем этим. Культура, которая несет честные идеи, не важно на каком она языке, будет всегда прорастать и побеждать, оздоравливать. Это как природа. Смотрел недавно сериал Спилберга, как природа выживала после всех катаклизмов. И после атомной войны она выживет, пройдут миллионы лет - и планета снова станет зеленой. Также и культура. Ее невозможно отменить, забыть, отодвинуть. Как у Пушкина: "Что чувства добрые я лирой пробуждал". Искусство вдохновляет человека и делает его лучше. Для нее не важны национальности, не важны границы, какие-то запреты, ограничения. Она все равно найдет своего зрителя.

О заработках на Западе: "Я никак не потерял в контрактах"

- Мы знаем, что тем не менее российским актерам в последние два года было непросто, были попытки запретить, конечно, больше таких артистов как Анна Нетребко, которые, возможно, не так четко высказали свою позицию. Насколько вам тяжело нести русскую культуру на Западе сейчас, читать стихи Пушкина в Гамбурге?

- Наверное, мы находимся совсем в другом положении. Эти процессы, которые начали происходить еще в России, "театральное дело" по-другому заставили смотреть на то, чем мы занимались в России тогда и чем занимаемся сейчас. Нас (Гоголь-центр. - Ред.) уже знали. Когда началась отмена художников и артистов в 2022 году и пошли оголтелые запреты, то у нас, слава богу, не случилось ни одной отмены. Все театры, которые приглашали нас до начала войны, продолжили с нами сотрудничество. Конечно, артистам, которые приехали только что, не работая в Европе, было не так просто что-то начать. Особенно, если ты русский. Было очень много отмен и запретов только по причине национальности. Мне в Deutsche Bank отказали открыть счет, хотя я приехал работать по трудовому договору, по рабочей визе. Отказали, потому что я - русский. В 2022 году меня спросили, может у меня есть какой-то другой паспорт. Счет открыл другой банк.

- Евгений, про деньги в Германии не принято говорить, но сейчас многие российские актеры, уехавшие из России, говорят о том, что, конечно же, они получают меньше, чем в России. Как у вас, действительно, это так ощутимо?

- Я скажу честно. Я никак не потерял в контрактах и в оплате, но, конечно, те артисты, которые вели в России социальные сети, имели тысячи подписчиков и так далее - это совсем другое дело. Здесь мало снимают кино, совсем другая индустрия. Здесь другая реклама, другой "Инстаграм". В России у артиста минимум 100 тысяч подписчиков, а у артиста европейского театра - 500 человек. Мы мыслили и жили там другими категориями. К этому нужно адаптироваться. Я думаю, больше всего теряют артисты кино. В театре в Европе платят достаточно хорошо. Артист в России только на зарплату в театре не выживет. А здесь артисты, работающие в театре, имеют очень хорошие социальные гарантии. Зарплата, которую они здесь получают, - небольшая, но достойная.

О жизни в Германии: "У немцев все в порядке"

- В России любят говорить о том, что потеряли уехавшие. А что вы приобрели?

- Свободу высказывания, свободу творчества, свободу жить, думать, говорить. Каждый по-своему осознает эту новую жизнь. Это как моя подруга, которой предложили в 50 переехать из Цюриха на новую работу в Германию. Она восприняла это как вызов самой себе. Это стимул к развитию. Когда ты переезжаешь из одной страны в другую, ты учишь язык, знакомишься с другой культурой. Нужно по-другому мыслить, привыкать к бюрократическим вещам, адаптироваться к новым правилам.

- Немецкой пунктуальности вы явно успели научиться. На интервью вы пришли сверх вовремя.

- Между прочим, это швейцарская пунктуальность. Если ты пришел вовремя - это уже поздно, надо прийти за 5-10 минут. Вот это пунктуальность.

- А что вам в Германии дается сложно?

- Иногда я остро чувствую другую ментальность, другое мышление, как немцы мыслят, как у них все в порядке. Вот этот "Ordnung", который существует у немцев - эти непоколебимые каноны. Вот машины они строят так и только так. Эта дорога только для велосипедов и ни для кого больше. Умри, но ты должен сделать это только так. Для моего характера это вызов.

О публике в России: "Скучаю по этому зрителю"

- А вы можете себе объяснить такой парадокс: такая зарегламентированность в жизни - и такая свобода на сцене. Почему в России невозможно себе представить в Большом ту оперу, которые мы видели в Цюрихе - "Жизнь с идиотом".

- Это не только про свободу. Это про то, насколько ты открыт к восприятию такого искусства. Зритель, приходящий в "Гоголь-центр", театр, который уже не существует, был открыт ко всему. Зритель, приходящий в Большой театр, приходит совсем за другим. Как и зритель, приходящий в Венскую оперу. Консервативного искусства достаточно и в Европе.

Цюрихский оперный театр - один из уникальных оперных. Цюриху бесконечно повезло с интендантом, художественным руководителем Андреасом Хомоки, который вывел эту режиссерскую оперу на совершенно уникальный уровень и зрителя воспитал тем самым. А что происходит в Венской опере, не дай бог ни одному режиссеру такое пройти. Консервативный зритель до мозга костей, только кринолины, парики и напудренные лица. Там очень сложные процессы. Такой невинный спектакль наш "Дон Карло", а сколько шума он там наделал. Это даже во сне не представить.

Поэтому, конечно, мы говорим больше о готовности зрителя. Конечно, сейчас в России невозможно показывать то, чем занимались в "Гоголь-центре", - ввиду цензуры, запретов, новых законов. Но его зрителя я по-прежнему считаю одним из уникальных, впитывающих, чувствующих и открытых.

- Вы скучаете по этому зрителю?

- Да, я скучаю по этому зрителю. Скажу честно. Здесь возраст театрального зрителя гораздо старше. В России очень много молодой аудитории в целом. Там принято ходить в театр. Это модно. Конечно, там в театр тоже ходит небольшой процент населения, но это очень замиксованная публика.

- У вас есть какая-то связь с вашим зрителем, который уже давно остался без "Гоголь-центра".

- Конечно, они скучают, страдают, ищут себе всевозможные пути приехать, посмотреть то, что мы делаем сейчас. Кто-то перестал ходить в театр, переключился на что-то другое, стал путешествовать по России, стал по-другому воспринимать страну. Невозможно же жить и только страдать. Мой друг, работавший в театре, отказался от театра и стал фотографировать. Он понял, что в театре ему делать больше нечего. Не все могут переехать, покинуть страну. Все мои друзья продолжают работать, делать какие-то маленькие дела, маленькие свершения. Но у них совесть чистая, я не могу их ни в чем упрекнуть.

О коллективной ответственности: "Ни один диктатор не сможет запятнать наследие Пушкина"

- Если сравнивать 2018 год, когда вы ставили оперу Моцарта "Cosi fan tutte" в Цюрихском оперном театре, а Кирилл Серебренников находился под домашним арестом, и события, которые сегодня происходят с нами. Было тогда предчувствие, что все будет еще хуже?

- Да, конечно, нет. Такое ощущение, что мир к этому коллапсу так долго готовился. Ведь был еще ковид, это было тоже для нас потрясение. Казалось, что все закончилось, люди сели по домам. Отменились все контракты, все постановки. Мы даже не представляли, как начнется потом выход из этой ситуации. А здесь правила были строжайшие. Я работал в Венской опере на тот момент, тесты на корону были каждый день, переносы спектаклей, отмены, зрителя не было, одни видеотрансляции. Это было чудовищно, я не мог себе представить, как вернется зритель в театр. Как он придет, снимет маску, задышит… Ведь мы задерживали дыхание, когда проходили мимо друг друга. И вдруг - война. Еще страшнее, еще сильнее. Огромная человеческая трагедия для всей Европы. Думая наперед, сложно себе представить, когда это все закончится и чем.

- За несколько дней до встречи с вами у меня было интервью с немецким историком Карлом Шлёгелем, который сказал, что Путин запачкал русскую культуру. У вас есть такое ощущение? У меня, смотря ваш спектакль, на то, что делает Кирилл Серебренников, возникли совсем другие мысли. Культура сильнее, она живее…

- Конечно, я абсолютно не согласен с этой мыслью. Это достаточно русофобская мысль. Она ни к чему не приводит. Я все-таки не сторонник того, что русская культура несет за это ответственность. Вот эту коллективную ответственность. Вдруг Пушкин и Чайковский стали ответственны за то, что происходит сейчас. И тем самым они стали чужды. Но это не так. Они этого не заслужили. Они подарили этому миру то, что будет жить еще очень долго. Их наследие ни один политик, ни один диктатор не сможет запятнать. Что, люди перестанут слушать Чайковского и будут его проклинать теперь?

- Мысль Шлёгеля была в том, что мы не можем слушать эту музыку так, как раньше, потому что на ее фоне мы всегда будем слышать ракеты.

- Но он же слушал эту музыку, не потому что Чайковский - русский, а? Мы ведь не слушаем сначала русского, а потом говорим, а вот немца я буду по-другому слушать. Мы же так не слушаем музыку. Какое это отношение имеет к национальности?

- В опере "Жизнь с идиотом" в постановке Серебренникова появилась новая фраза. Жена "Я" при виде идиота восклицает: "Он русский? Он точно русский!" Тяжело сейчас быть русским в Европе?

- Я знаю, что какие-то вещи существуют, есть место и национализму на серьезном уровне - даже те русские, которые ни в чем не виноваты, получали люлей по национальности. Мне лично, слава богу, с этим не приходилось сталкиваться. Я знаю такие истории, но они очень редки. Но в моем кругу меня не встречают по национальности. Наверное, в быту, особенно для жителей Украины русский - это красная тряпка. Особенно сейчас. Но война не прервала нашу дружбу, мы не перестали общаться с моими украинскими друзьями, коллегами.

Об опере "Жизнь с идиотом": "Современная опера - всегда сложная"

- Давайте про постановку "Жизнь с идиотом". Она вам далась тяжело? И почему вы играли только один раз?

- Конечно. Я расскажу эту историю. Это современная опера - всегда сложная. Она не будет как Верди, она не будет хитом, который вы будете напевать. Она может стать хитом, но по-другому. Это такой вызов, но приятный. Я обожаю такие вещи, когда ты не просто адаптируешь классику, а чувствуешь дыхание современности. Мне трудно представить, как это сложно для дирижера. Надо любить эту музыку. Порой партитуры такие сложные. Что касается меня, то в этом спектакле у нас задействован Кембелл (до Евгения Кулагина в предыдущих показах в Цюрихе роль танцующего идиота исполнял Кемпбелл Каспари. - Ред.), но у нас в гамбургском театре Thalia Theater второй премьерный спектакль. И у нас случилось пересечение с оперой.

- И за сколько же вы освоили эту роль?

- Вчера репетировал. Сам с собой.

- Одна репетиция?

- Я все-таки в процессе, материал знаю, но все равно это поворот на 180 градусов. Одно дело, когда ты в зале сидишь и смотришь, а другое дело, когда становишься исполнителем. А я исполнительскую карьеру закончил лет 10-12 назад, для меня это был вызовом.

- Еще и такая роль... (Евгений Кулагин в ипостаси идиота предстает обнаженным в опере "Жизнь с идиотом". - Ред.)

- Я готовился.

- Морально?

- Я сейчас совершенно на другом уровне треннинга нахожусь. Мое тело перенастроено на физические нагрузки другого рода, не исполнительские, танцевальные - я больше работаю с выносливостью, тренируюсь в тренажерном зале, стретчинг и так далее. А тут пришлось самому. Но мы не стали отменять спектакль.

- Вы столько пространства заняли на сцене, а когда вышли на поклон, возникло ощущение, что вам неловко принимать аплодисменты.

- У меня всегда такое с поклонами. Я в этом смысле - не оперный. В опере это всегда долго и много. Я достаточно скромен. Мне, конечно, это нравится.

- Какая лучшая благодарность зрителя для вас?

- Когда артист и зритель уходят со спектакля с чувством выполненного долга. Зритель получил то, что хотел. И артист сделал то, что он хотел. Когда такое совпадение случается.

- А шок может быть таким показателем? Или вы ожидаете, что зрителю именно понравилось.

- Наоборот. Мой педагог всегда говорил, что искусство - это не мороженое. Нравится - не нравится. Это не критерий. Если это реально взволновало зрителя, если это вызвало в нем чувство шока, восторга, негатива, сопереживания, или он отвергает это, - вот что нужно. Нужен этот диалог. Если кому-то не нравится, а у другого это вызывает восторг, то это как раз критерий удачного спектакля. Когда всем нравится, тут надо задуматься. Это, наверное, из разряда сделанное в угоду, на потребу.

- На заказ.

- Да, сделанное, чтобы нравиться. Когда ты об этом думаешь, это разрушает все. А вот когда ты сомневаешься, не знаешь, на какую дощечку ты ступишь, куда тебя это выведет... Вот эта неизвестность - самая настоящая прелесть в искусстве. В искусстве тайна, неизвестность очень важная составляющая. Конечно, ты хочешь донести до зрителя. Без зрителя невозможно искусство. Мне почему так нравится работать с Кириллом, потому что мы на каких-то невербальных связях находим какие-то формы, решения, подчас не раскрывая этой тайны до конца.

О планах в отношении России: "На эту тему мы не разговариваем"

- А вы  когда с Кириллом обсуждаете ваши планы, можете рассказать, какие у вас мечты, надежды, связанные с Россией?

- Если честно, то мы эту тему с ним ни разу не поднимали. Да. Тему того, что будет. Для меня, конечно, настоящее гораздо важнее. Потому что, если думать о будущем, то это так страшно. Хотя об этом нужно думать, наверное. Я помню прекрасную пьесу "Гарольд и Мод", где я играл когда-то. Там молодой человек влюбляется в пожилую женщину. Ей 80 лет. И вся семья против. А он просто влюблен и делает ей предложение. И влюбляется он в эту идею свободы, в то, как она относится к жизни и как она эту жизнь проживает. И она говорит ему такую фразу: "Гарольд, существует только сегодняшний день". А он говорит ей, что, когда думает о будущем, испытывает страх. Мод отвечает: "А ты не думай про это. Здесь и сейчас".

В общем, мы просто не говорили про это. Возвращение - не возвращение. Не знаю. Есть просто вот это сейчас. Иногда хочется, чтобы оно закончилось, наступил новый день. Ты ждешь чего-то хорошего. Но если жить мыслями о завтрашнем дне, то ты не почувствуешь эту жизнь здесь и сейчас.

- Заключительный вопрос про оперу. Кто для вас этот идиот?

- Он художник, он почти гений. Но это к вопросу, совместимы ли гений и злодейство. Иногда то, что ты делаешь, разрушительно для других, несмотря на то, что ты созидаешь и хочешь построить новое. Ты разрушаешь рядом человеческую жизнь, вносишь эту деструктивность, сам того не замечая. И вот этот идиот - сложный, самовлюбленный гений, наверное. Кого мы называем гением? Человек, который живет совсем другими категориями.

- Ну под такое описание, извините, сейчас еще Путин подойдет.

- Нет. Мы же смотрим на идиота в контексте спектакля. Он устраивает перформансы, он постоянно придумывает, чем и подкупает главного героя. Он вдохновляет его, он привнес в его жизнь что-то яркое. Цветы. Он - разрушительный гений, вдохновляя "Я", идиот заставляет убить его жену. Он это делает мастерски. Боже, как жалко этого героя. Попасть в такие чары. А это же тоже умение, талант. Давайте его называть талантливым - не гением. "Я" попадает в эти сети, - и все. Гибнет все. Оттуда больше нет дороги. Это паразит, который изжег все - чужими руками. Я встречал таких людей, которые преданы искусству: они творят, но это настолько разрушительно и деструктивно. Под час люди гибли от этого. Под влиянием такого гения. Но эта энергия гения так притягательна.

- А Кирилла Серебренникова можно отнести к таким гениям?

- Хм, нет, конечно, нет. У него буддистские взгляды на вещи. У нас очень созидательная работа. И я очень ценю ту свободу, которую он мне дает как соавтору.